К о л о б о в (раздумчиво). Сложная у тебя болезнь, Самарин. (Вздыхает.) Но коль ты не отлучаешь меня от своего поколения, то позволь и мне высказаться. (После паузы.) Начну с того, что я горжусь своим поколением. Да-да, горжусь! И какие ярлыки к нему ни приклеивай, оно в основе своей морально чистое и духовно здоровое. Да, оно прошло трудное испытание! Но устояло. Издержки бывают всюду. А в таком многогранном процессе, как формирование мировоззрения целого поколения, они неизбежны…
С а м а р и н (иронически). Значит, ты меня уже списываешь в издержки? В отходы, так сказать…
К о л о б о в (резко). Ты не красная девица, Самарин. У нас мужской и, я полагаю, партийный разговор.
С а м а р и н (закуривая). Извини…
К о л о б о в. Ты говорил о своей привязанности к личностям. Я тоже за уважение личности. И даже за увековечивание ее в бронзе, если она своими деяниями прославила мою родину, мой народ. Но я не могу согласиться с теми, кто ставит знак равенства между такими емкими, такими высокими понятиями, как Родина и личность, Народ и личность, Партия и личность. Здесь равенства нет и никогда не может быть! Вера в личность и вера в идеалы многомиллионной партии — это далеко не одно и то же, Самарин.
С а м а р и н. Благодарю за популярное разъяснение. (Нетерпеливо.) Ты, кажется, обещал прочитать письмо Политова.
К о л о б о в (хмурясь встает, подходит к окну). Ночь… Рано он ушел в ночь… Ему надо было жить. Он обязан был идти дальше нас. (Вынимает из конверта письмо.) Слушай, Самарин. (После паузы.) Письмо очень личное, но я прочту его полностью. (Читает.)
«Андрей, здравствуй!
Ты видел, как стреляют в совесть? Совесть — это белая птица. Почему белая? Не знаю. Нет, это не розовая чайка, и не лебедь, и не аист. Птица-совесть — крылатый обобщенный образ. Белизна ее оперенья символична. Птица-совесть почти беззащитна. Легко ранима. Ее можно испачкать, подрезать крылья, убить…
Будь моя воля, я бы каждый грядущий день начинал с призыва: «Люди, берегите белую птицу!»
Ты, видимо, читаешь эти строки и иронически улыбаешься. До какой критической точки дошел первый секретарь райкома комсомола. А я пишу их и задыхаюсь. Только что состоялось судилище, после которого трудно, просто невозможно жить. Черной, липкой, как смола, клеветой испачкали мою гордую белую птицу…
Меня обвинили в сожительстве. Меня, который за двадцать четыре года не объяснился в любви ни одной девушке. Что это? Жестокая ирония судьбы? Нет, чудовищное надругательство! И произошло оно в храме Чести и Справедливости. И совершил его сам товарищ Самарин…
Мне трудно писать связано. Надеюсь, ты понимаешь меня. Поводом к разбирательству послужила анонимка. Человек в маске, без лица и имени, клевещет на вожака молодежи. Вот она — всесильная ложка дегтя! Я не знаю, какое будет принято решение. Бюро заседает. Может, я поступил как мальчишка, но я отказался отвечать на вопросы и хлопнул дверью… Я задыхаюсь от возмущения, мне тяжело, Андрей, невыносимо тяжело…
Ты учил нас вере в людей, вере в человеческую совесть — вершину мыслящего существа! Громкие слова? Нет, это истина, Андрей! Я тоже хочу, чтобы моя вера, как и твоя, помогала людям. Пусть на моем пути встречаются Белкины, Гороховы и даже Циники. Кстати, у Ренаты и Петьки родился сын. И Циник теперь не Циник, а сотрудник городской библиотеки. Ты, наверно, думаешь, что я решил тебе польстить? Нет, и еще раз нет! Я заговорил о вере и совести не случайно. Ведь когда человека избирают на руководящий пост, ему тоже верят. Верят сотни, тысячи, а иногда и миллионы. Какими же человеческими и гражданскими качествами должна обладать личность, в которую поверили тысячи? Как высоки и благородны должны быть ее устремления? Какой безграничной чистоты должна быть ее совесть? Прости, меня вызывает Самарин».
«…Решение принято большинством в один голос. Представляю, как трудно дался ему этот голос. Я сказал все, что думаю о нем. Он тоже не стеснялся в выражениях. Ты, говорит, критикуешь на пленумах и бюро мой стиль работы с дальним прицелом. Мне душно и гадко. В голове все смешалось. Хочу на воздух, к морю… Извини, но писать нет сил… Допишу, когда разберусь во всем и в себе тоже…» (Закончив читать, смотрит на Самарина.)