Е л а м а н. Понимаю… (Кларе.) Встань!
К л а р а. Нет!
Е л а м а н. Не думал я, что само зло привел к себе в дом.
Б и б и. Нет, нет…
Е л а м а н. Меня предостерегали, уговаривали, надо мной смеялись, а я на старости лет поддался, видите ли, влечению… влечению сердца, черт бы меня взял, старого осла…
К л а р а. Если в тебе осталась хоть крошечка чувства, хоть капелька любви…
Е л а м а н. А ты понимаешь, что такое любовь? Ты думаешь, это каменная глыба, которая будет лежать вечно? Нет, любовь — это сама жизнь, как и человек, в котором она живет. Это роза, которую можно растить, а можно и сорвать, бросить под колеса, уничтожить. И ты сорвала эту розу. Ты нанесла юности Акгюль такую рану, которая, может быть, никогда не заживет. (Вдруг, сжав кулаки, поднимает их над Кларой.) Тебя мало убить!
А к г ю л ь (с верхней площадки). Не трогай ее, отец! Не смей ее трогать! (Сбегает вниз и загораживает Клару.) Она это сделала из любви к тебе, боясь тебя потерять. А это я довела ее до исступления, до отчаяния, до мести. Но я теперь не жалею. Я даже благодарна ей, что она сказала мне правду. Пусть сгоряча, случайно, в бешенстве, ничего не поняв, ничего не обдумав, но я благодарна ей, что она открыла мне глаза на мою самонадеянность, на мою наглую беспечность, на мнимое мое превосходство. Как будто все так и все это мне полагается неизвестно за что. О, как я о себе воображала! Папочка, поверь мне, я стану умней, честное слово, умней, тише и проще. Ты не разлюбишь меня, папа? Люби меня и… Клару. Я так хочу тебе счастья. А мы уж как-нибудь поместимся с ней у тебя в сердце.
К л а р а. И не будем толкаться. Еламанчик, можно мне так называть тебя? Поверь и мне. Биби говорит, что еще не поздно. Я буду учиться и работать, я пойду служить…
Б и б и. Клара подумывает о радио или телевидении…
К л а р а. Да, да! Но кто меня туда устроит?
Б а з а р. Как кто? Конечно, Аннабаев Берды.
Все невольно рассмеялись. Еламан отворачивает лицо, скрывая не то слезы, не то улыбку.
К л а р а (тихо). Акгюль-джан, ты будешь теперь звать меня мамой?
А к г ю л ь (смеется). Ну, какая ты «мама»! Теперь мы с тобой подружки… И уж такие подружки — водой не разольешь. (Обнимает ее, и обе плачут.)
Б а з а р (стучит ножом по стакану). Стоп! Довольно плакать. Весь дом зальете. Ведер не хватит. Все за стол. Я еще не снял с себя полномочий председателя. Заседание продолжается.
А й п е р и. Все чудишь. Все чудишь. Ох, старик! И когда угомонишься?
Б а з а р. Почем знать, женушка. Может быть, теперь уж и скоро. Смотри только, и ты у меня не заплачь. Итак, внимание. Пока не вся еще посуда разбита и мы еще не промокли до костей, прошу наполнить бокалы, стаканы, рюмки, кто куда может и чем хочет. И выпьем. За что? Мы, оказывается, «чертово племя», потому я, как самый старший черт, предлагаю выпить за нашу жизнь — не только за прошлое и настоящее, но и за будущее. Пусть тогда нас рассудят потомки.
А й п е р и. А где они? Потомки-то эти?
Б а з а р. Будут!!
В открытых дверях появляется грациозная большеглазая д е в у ш к а в национальном туркменском костюме. Она очень смущена и боится войти в комнату.
Д е в у ш к а. Я звонила по телефону. Никто не ответил… Мне стало так тревожно… И я подумала… Сама не знаю, что подумала… И вот, прибежала… Извините.
Н а з а р (вскакивая). Гюльнара! (Подбегает к ней, обнимает и прижимает к себе.)
В с е. Гюльнара пришла! Гюльнара!
Б а з а р (к Айпери). Что я сказал, старушка? Будут потомки. И да здравствует «чертово племя»! (Залпом осушает бокал и вдребезги разбивает его об пол.)
З а н а в е с.
1967
Перевод А. Файко.
ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ
Драма в четырех действиях, десяти картинах
Ч а р ы - а г а — крестьянин-бедняк, 50 лет.
Б е г е н ч — его сын, 26 лет.
П а л ь в а н - а г а — крестьянин-середняк, 55 лет.
С а х р а — его дочь, 18 лет.
М я л и к М е р г е н — председатель колхоза.
К а н д ы м — комсомолец.
С л е п о й б а х ш и.
К о р о т к и й.