Коломба. Как прекрасно все, что вы рассказываете, Наша Дорогая Мадам! Будто роман читаешь. Но как же сделать, чтобы тебя так любили?
Мадам Александра. Быть женщиной, только и всего. Стать вдруг для этих ничтожных существ вспышкой огня, безумием, желанием - всем, что им самим недоступно. Сальватор и мой голландец, несмотря на светский лоск, были в душе грубыми скотами, а я была само Искусство, я была сама Красота. Они понимали, что заслужить меня можно лишь поднявшись над собой. Ну и старались что-то изобрести, чтобы превзойти самих себя. Как-то вечером, когда у меня не было аппетита, - я нарочно клала в тарелку свои перчатки - в ту пору я жила только шампанским и искусством: хотела похудеть, - так вот Сальватор, огорченный, что я ничего не ем, велел у «Максима» подать ему сырую крысу и сожрал ее на моих глазах целиком.
Наш Дорогой Поэт. Боже, какое восхитительное безумие! Боже, как это величественно!
Коломба. И тогда вы согласились поесть, чтобы вознаградить его?
Мадам Александра. Да подите вы! Мне стало ужасно противно! Меня чуть не стошнило. Я дала ему пощечину при всей публике и вышла из ресторана. Но самое забавное, что они поставили ему крысу в счет и взяли за нее пятьдесят франков!
Наш Дорогой Поэт. Если не ошибаюсь, это было в то самое время, когда Бонд Депэнглет поджег ради вас свой особняк?
Мадам Александра. Настоящий сумасшедший! Я протомила его целый год. Как-то мы с друзьями ужинали у него. Разговор зашел о Нероне. Я сказала, что восхищаюсь этим удивительным человеком, который, как никто, понимал красоту жизни. Я сказала, что будь я римлянкой я безусловно полюбила бы его. Депэнглет побледнел, поднялся, взял канделябр и молча поджег двойные шторы... Слуги хватают графины, бросаются тушить огонь. Он вытаскивает из кармана пистолет и грозит уложить каждого, кто тронется с места... А мы все бледные, стоим и глядим, как горят шторы... Когда пламя достигло потолка, я молча подошла к нему и поцеловала в губы... Слуги воспользовались этим и залили огонь. Только так и удалось отстоять здание.
Наш Дорогой Поэт (восклицает). Женщина! Вечная женщина!.. Превосходный, удивительный друг, ради которого мужчины готовы совершить любое!.. В нашем скудном вялом мире есть, к счастью, такой огонь, как вы, дабы поддерживать пламя бескорыстной красоты!.. (Спохватывается.) Кстати, я вот о чем хотел вам сказать: я как раз иду от Леви-Блоха. Вы же знаете, он меня очень любит, я крестил его дочь. Есть у вас панамские акции?
Мадам Александра. Еще бы. Он и велел мне их купить.
Наш Дорогой Поэт. Так вот, великий друг мой, их нужно продать и срочно. Через неделю они упадут на шесть пунктов. А знаете, какие нужно покупать? Только это тайна, моя прелесть, давайте-ка подымемся к вам в уборную. Я там все расскажу. (Уводя ее, продолжает вполголоса.) Русские бумаги! Русские и скопом, если так можно выразиться! За две недели можно заработать на каждой акции по тридцать франков. Недурно, а, признайтесь?
Мадам Александра. И три процента?
Наш Дорогой Поэт. Ясно. А акции «Метро» Вы приобрели?
Мадам Александра. Вы верите в «Метро»? Это же химера.
Наш Дорогой Поэт. Нет. Но я верю Леви-Блоху. А он уверяет, что, если запастись терпением, можно поживиться на акциях «Метро».
Ласюрет (кричит им вслед). Что же я в конце концов скажу им о любви, Наша Дорогая Мадам?
Мадам Александра. Вот пристал со своей любовью, болван! Вы же видите, мы говорим о серьезных вещах!.. Придете после репетиции.
Уходят.
Ласюрет (вне себя). Вот так так! А после репетиции будет уже поздно. Мадам приглашена на обед. А завтра в «Матен» они опубликуют вместо ее ответа ответ Режан, и кто будет болваном? - все тот же секретарь...
К концу этой сцены бесшумно входит Жорж в своих шлепанцах.
Жорж. Да бросьте вы, мсье Ласюрет. Сейчас не время их беспокоить, они о своих грошах говорят. Счастье будет, если репетиция в три начнется!..
Ласюрет (уходя). Что ж, прекрасно. Жди теперь до вечера!
Жорж (Коломбе). А какая, в сущности, разница. С деньгами вечная морока, кто бы их ни имел, и всегда так будет. Разве нет, мадам Жюльен? Вот я, к примеру, беру кошелек, кладу три франка, чтобы пойти на рынок, и остается у меня всего семь су. Ладно, я все подсчитываю. Цветная капуста, кило мяса, морковь, четыре литра красного для старшего сына, четверть головки сыра бри - я люблю, когда он уже тронулся, эту роскошь я себе позволяю только после театра, - и по моим подсчетам у меня должно остаться тринадцать су! Пересчитываю - те же семь! А вот эти недостающие шесть су так из головы и не выходят. Я весь вечер только о них и думаю, прикидываю так и эдак. И совсем теряюсь, руки трясутся, того гляди, костюмы перепутаешь. А ей, публике, до этого и дела нет. Она в театр ходит, чтобы веселиться, она кровные денежки заплатила, ей лишь бы занавес вовремя подняли. А что у костюмерши неприятность, так ей все равно. Ох, и трудно порой приходится в театре! Мои соседки в Корбевуа мне завидуют: «Ах, какая у вас чудесная жизнь, мадам Жорж! Браво да бис, огни кругом сверкают, знакомства всякие». Если бы они только знали: все мы здесь рабы. Публике с потрохами принадлежим. А вам здесь по душе, мадам Жюльен?
Коломба (погруженная в свои мечты). О, конечно!..
Жорж. А вы не считаете, что спокойненько провести вечер с малышом и мужем, носки поштопать - все-таки самое лучшее?
Коломба (вдруг вскрикивает). Нет!
Жорж (смотрит на нее, потом пожимает плечами и уходит; с порога). Все мы на один лад! Жалуемся, а у самих это уже в крови. А вот и мсье Дюбарта пришел. Пойду погляжу, нужно ли гладить ей костюм музы. Конечно, музой нарядиться - чего лучше, но, когда она со своей толстой задницей встает со стула, вся юбка измятая. (Уходит по направлению к уборной.)
Входит донельзя благородный Дюбарта: широкополая фетровая шляпа, цветок в петлице, тросточка; волосы слегка засеребрились, но он по-прежнему вечно юн.
Дюбарта. Добрый день, деточка. Вы первая?
Коломба. Наша Дорогая Мадам уже здесь, мсье Дюбарта.
Дюбарта. Черт! Наша звезда, и вдруг такая точность! Что стряслось? А я нарочно пришел пораньше, чтобы с вами поболтать. Ну, как идет работа, справляетесь?
Коломба. Наша Дорогая Мадам говорит, что я делаю успехи.
Дюбарта. И у вас прелестно получается, детка, еще чуть неловко, но прелестно. Непременно зайдите ко мне после репетиции, мы поработаем над вашей ролью.
Коломба. Правда, мсье Дюбарта?
Дюбарта. Четверть рюмочки портвейна, парочку бисквитов. Поболтаем. У меня миленькая гарсоньерка, вот увидите сами. Выдержана в марокканском стиле. (Трепеща, приближается к ней.) Я схожу с ума, детка. Я не спал всю ночь.
Коломба. Ночью надо спать, мсье Дюбарта.
Дюбарта. Куда там! Мне виделось, будто вы лежите на моей тигровой шкуре перед пылающим камином. Всю ночь я стонал, сжираемый адским пламенем. Чтобы забыться, я пил, чудовищно пил, прибегал к наркотикам. Ничего не помогло. Вы были рядом, а я не мог вас коснуться. Под утро я заснул разбитый, сжимая в объятиях пустоту... Мой камердинер обнаружил меня на полу перед потухшим камином.
Коломба (ослепленная этой картиной). У вас есть камердинер?
Дюбарта. Конечно. Марокканец, весь в белом. А на голове красный тюрбан.
Коломба. Как это, должно быть, красиво!
Дюбарта. За поясом у него кинжал - тоже марокканский - тончайшей чеканки. Он отвесит вам поклон, сложив на груди руки. Он будет прислуживать вам, как королеве, - молча.
Коломба. Он немой?
Дюбарта. Немой, как и все марокканцы, когда этого требуют обстоятельства. Приходите хотя бы из чистого любопытства... Я тоже оденусь марокканцем. Белый бурнус редчайшей красоты, подарок одного арабского бея. Я сяду на корточки, я замру и буду глядеть на вас из своего угла.
Коломба. Здесь вы тоже можете на меня глядеть, мсье Дюбарта.