Мадам Александра. Что - мама? Ты с ума сошел, должно быть. Отойди! Ты меня растреплешь.
Жюльен. Я так несчастлив, мама.
Мадам Александра. Что посеешь, мальчик, то и пожнешь.
Жюльен. Я любил ее, мама, я ее люблю, я всегда буду ее любить.
Мадам Александра. Твой отец тоже любил бы меня вечно. Именно это-то меня и испугало. Но что это за мания такая дурацкая - требовать, чтобы любовь длилась вечно! Почему это вас так беспокоит вечность? И вообще - что такое значит на всю жизнь? Шляпки, обувь, драгоценности - все меняется, меняются квартиры. Спроси у врачей, они тебе скажут, что за семь лет в твоем организме не останется ни одной клетки, которая бы не сменилась. Человек стареет, гниет на корню, всю жизнь мы поджариваем на медленном огне свой будущий труп, чтобы он поспел к тому дню, когда за него возьмутся черви! Мы начинаем разлагаться с момента появления на свет, и ты хочешь, чтобы одни наши чувства не менялись! Бредни, мой мальчик! Это вы с папашей в школе начитались римской истории. Поверили оба в то, что пишут в ваших книжках, и это помешало вам жить. Если бы бедняга полковник - твой папаша - начал, как я, с тринадцати лет выступать в «Фоли-Бержер», он не покончил бы с собой. Он понял бы, какое место в жизни на самом деле занимает любовь! (Жорж.) Ну идем, Жорж. Ты захватила мои бинты для коленок? И пилюли? Уже третий день со мной неладно - запор, а тут еще надо к завтрашнему утру выучить две сотни александрийских стихов.
Жюльен (удерживая ее). Мама, но ведь и ты тоже страдала. Ты уже старая. Нельзя стариться без страданий... И это все, что ты можешь мне сказать? Я сегодня так одинок...
Мадам Александра. И ты всегда будешь одинок, как твой отец... Будешь одинок потому, что ты думаешь только о себе, совсем как он. Вы считаете, что эгоистка - это я? Настоящие эгоисты вовсе не те, что изо дня в день выискивают и копят свои маленькие радости. Такие не опасны, они не требуют больше того, что отдают сами. Они знают, что мимолетная ласка, брошенное на ходу «доброе утро» - ты мне, а я тебе, - и оба мы доставляем друг другу радость, знаем, чего все это стоит, и мы расходимся каждый в свою сторону, возвращаемся к своей будничной муравьиной жизни, чтобы продолжать существование один на один со своими потрохами, единственным, что действительно принадлежит нам. Опасны другие - те, что мешают нормальному ходу жизни, те, что хотят навязать нам свои потроха... Они вспарывают себе живот, роются в ране и открывают ее всему свету, а это противно! И чем больнее, тем им приятнее, они хватают свои потроха целыми пригоршнями, они безумно страдают, лишь бы всучить их нам, хотим мы этого или нет. А мы вязнем, задыхаемся в их потрохах... Совсем как птенцы пеликана. Никто от вас этого не требует. Мы не голодны!
Жюльен (стонет). Но я ее люблю!
Мадам Александра. Чудесно! Это одна сторона дела. Но она тебя не любит. Это другая сторона, столь же существенная, что и первая. Так что же прикажешь ей делать? Прикажешь притворяться, что она будет любить тебя всю жизнь, потому что ты ее любишь? Прикажешь мучиться до семидесяти лет потому, что ты решил, что в этом твое благо?
Жюльен. Я все ей отдал.
Мадам Александра (пожимает плечами). Потроха! Отдал одни только потроха, как и твой папаша. А ей захотелось обновить меню! Если не ошибаюсь, это ее законное право. Иди ложись, а завтра утром поезжай обратно играть в солдатики. Вот там потроха нужны; чем больше ты их отдашь, тем выше подымешься в глазах начальства. Франция - великая пожирательница потрохов, ей их всегда мало, но мы - другое дело. Пойдем, Жорж. Ты взяла плед? Опять заныло правое колено... (Кричит с порога.)Может, ты хотел попросить у меня немножко денег?
Жюльен (тихо). Нет, мама, спасибо, мне не надо.
Мадам Александра. Ну, как знаешь! Желаю удачи! И если ты, мой мальчик, не хочешь кончить так, как твой папаша, не дэрми направо и налево.
Обе уходят, Жюльен один на пустой сцене, он подходит к пианино, стоящему у кулис, и подымает крышку... Рассеянно берет несколько аккордов. В эту минуту, семеня, возвращается Жорж в сопровождении официанта из кафе, который несет корзину.
Жорж. Мсье Жюльен! Мсье Жюльен!
Жюльен (оборачивается). Что тебе?
Жорж. Посмотрите-ка, какое у мадам Коломбы доброе сердечко! Это официант от «Максима», она прислала вам полбутылочки хорошего шампанского, дюжину славненьких устриц, славненькую ножку цыпленка и немножко гусиного паштета. Где все это разложить - здесь или в уборной? Ведь как это мило с ее стороны! Она подумала: не хочу, чтобы мой муженек сидел голодный, пока я здесь пирую. Послала вам самое что ни на есть лучшее!..
Жюльен (вскакивает, кричит). Убирайтесь! Убирайтесь немедленно оба! Быстрее, быстрее, прошу вас! Вы слишком глупы! Вы слишком уродливы! (Кричит.) Да быстрее, вам говорят! Вы же видите, я больше не могу!
Жорж (испуганно тащит за собой официанта). Хорошо, хорошо, незачем так кричать. Мы вам худого не сделали. Идем, идем... Найдем куда пристроить корзиночку, полную всякой всячины! Да еще пирог там есть! Стыдно отказываться от таких вкусностей, когда бедные люди с голоду помирают... Все мужчины одним миром мазаны: они нашего доброго отношения не ценят... Ослы упрямые!
Уходят. Жюльен роняет на клавиши голову и обхватывает ее руками. Издали доносятся звуки пианино, призрачные, подхватывающие первые аккорды, которые только что сыграл Жюльен, из них вырастает мелодия. Жюльен словно не слышит, он сидит, уронив голову на клавиши. Окончательно гаснет свет. Во мраке слышно, как на пианино играют вальс, он приближается, становится живой, настоящей музыкой, словно играют здесь же на сцене. И в самом деле, когда зажигается свет, Жюльен уже в штатском. Он сидит за пианино и играет. Сцена по-прежнему пустынна и освещена лишь рабочей лампой, но в окошко под потолком льется солнечный свет. Дверь с левой стороны сцены открывается, и входит Коломба в бедном скромном платьице, которого мы у нее не видели, с огромной корзиной цветов. Видимо, она не знает, куда идти.
Коломба (заметив Жюльена). Простите, мсье. Где уборная мадам Александры?
Жюльен (не переставая играть). На втором этаже, детка. Можете подождать здесь. С минуту на минуту она придет сюда репетировать. Я тоже ее жду. По крайней мере избежите подъема по лестнице и скандала. Она там в уборной крушит мебель.
Коломба. Что-нибудь не ладится?
Жюльен (играя). В театре, детка, всегда что-нибудь не ладится.
Коломба. Она великая актриса! Странно даже, что я сейчас ее увижу.
Жюльен. Когда вы ее увидите, вам покажется еще страннее.
Коломба. Она очень красивая, да?
Жюльен. Очень. Вроде исторического памятника. Ну, скажем, Луврского дворца. Вам это по душе?
Коломба. Какой у вас злой язык! Она же не такая старая, как дворец.
Жюльен (по-прежнему играя). Пока не такая старая, как Луврский дворец, но догонит его, не беспокойтесь.
Коломба. А сколько ей лет?
Жюльен. Сто.
Коломба. Да вы смеетесь! Я видела ее на сцене. Мне как-то дали билет.
Жюльен. Ну, со сцены это другое дело! Одним махом сбрасываем с себя восемь десятков лет. Даже двадцати ей не дашь, она вся - чистота, вся трепет... Первые робкие открытия любви - вот ее любимая роль на протяжении четверти века и притом каждый вечер. Это, знаете ли, помогает сохраниться...
Коломба. Вы очень зло говорите о ней, а ведь вы здешний. Если бы она только слышала!
Жюльен (все так же за пианино). Она привыкла. Я ее сын...
Коломба (вскакивает со стула). Вы!
Жюльен. Я. И не особенно горжусь этим. Впрочем, и она тоже.
Коломба. Но она еще молодая, вы лжете.
Жюльен (улыбается и поворачивается на табурете). Почему?
Коломба (бормочет). Потому что вы сами очень молодой, вы... сами.