Вода течет, не перестает. Что же, если я не иду туда, где встречаются реки, то он хитрит — дешевая хитрость!.. и строит ловушки, чтобы как всегда забавляться со мной как кот с мышью — схватить и оставить… схватить и оставить.
Всеволод поставил машину довольно далеко. Он шел не торопясь, хотя опаздывал на свидание с Машей. Реальная девка — но глупая девка, полезная девка, но душная девка. Тянуло его, грешным делом, на танцорок чуть ли не с детства, да таких, чтобы без амбиций, он балетных звезд не любил и за именами не гнался, безымянная балетная девочка — вот лучшее, что может быть, так на Машу и наткнулся. Шейка вытянутая, глаза огромные, ресницами хлопает, каждое слово ловит, голодная всегда. Боится лишнее движение сделать, чтобы не опозориться. Ведь она из глубинки к тетке приехала на чужие хлеба, правда, тетку мамой звала, а дядьку папой, потому что матери не было, а отца она пару раз в жизни видела. Пугливая как заяц и все выполняет без лишних слов, в какую позу ни поставь. Он этим пользовался вовсю — и лежа, и стоя, и вверх ногами.
Оказалась она еще и в других вещах полезна — мозгами умела пошевелить, когда надо, и оскалиться вдруг могла на чужих, характер показать, защитить хозяина, и это ему понравилось. С одной стороны, нравилось… а с другой — как-то мешать стало. В последнее время Всеволод почувствовал: трясет малышку его, трясет, — видно, пришло ей время гнездования… он эти штучки их знал и для Маши на многое был готов. Дать ей, что ли, ну, тридцать тысяч баксов — для нее немало, а от него не убудет, еще принесут. Он и больше бы мог, да сильно баловать не стоит, так… на первое время прийти в себя. Подержал бы ее еще, привык, но тут завелось обстоятельство… нежное такое обстоятельство, восемнадцати лет от роду… а Маша… она ведь не поймет, хотя и зря… могла бы уже усечь — ему, Севе, многое позволено, почти все, и пусть уж принимает мир, каков есть. Интересно, что она без него делать будет? Тут кольнуло Севу как-то нехорошо в бок, это вякнула его непревзойденная, прославленная интуиция. Знает она больно много, а от обиженной женщины хорошего не жди, тем более от Маши, она вообще особая статья. Деньгами с ней не разойдешься, ей другое надо… он бы ее кому-то с рук на руки сдал… в хорошие руки — такое у них тоже водилось, но с ней и этот номер не пройдет, обозлится еще хуже… ну и?.. А не стереть ли ее? Сева пользовался этим странным оборотом, потому что ему очень нравилось слово «стереть», его многозначность: стереть с лица земли, из памяти, просто стереть резинкой, как будто не было ничего и все начинается заново, а что там раньше наляпали» никто и никогда… Стереть. Сева не удивился этой мысли, как будто только и ждал ее, и стал буднично подсчитывать свой убыток, материальный и моральный, в том или ином случае — если он сотрет Машу или оставит ее ходить по земле.
Сева был стреляный воробей, карьеру начал с малого, прошел огонь и воду в самый пик бандитизма, а сейчас жил как будто мирно и тихо. Он был из интеллигентной семьи, осторожен, хитер, прекрасно образован, а когда надо — щедр и обладал особым обаянием, привлекавшим к нему людей. Занимал Сева немалый государственный пост и в интервью говорил про себя гордо: «Я созидатель». Если требовалась черная работа, то ему уже мараться было не надо — всегда находились для этого услужливые руки, но тот животный ужас, который в юности во время разборок (а он в каких только не перебывал) ему не раз пришлось испытать, не забылся. Иногда, чтобы расслабиться, Всеволод Михайлович брал небольшую паузу и отдавал дань своему давнему, еще школьному увлечению искусствами: фотографией и живописью. Устраивал выставки и ходил по пивнухам вместе с художниками-студентами, умиляясь их детской вшивости и малым потребностям в жизни. «Словно букашки, крошками хлеба живут и тому рады, вот же жучата, навоз земли, что же, и это надо… должны же на чем-то деревья расти». Так смеялись они с Машей, и Маша его прекрасно понимала, она была жадная на жизнь, но слишком жадная, вот что.
Они встретились на Крюковом у Торгового моста, как и договорились.
Уже стемнело, включили подсветку, и в воде появилось серебристое отражение мерцающей в сумерках колокольни Никольского собора.
Маша ни словом не упрекнула мужчину за опоздание, сделала вид, что увлечена разглядыванием подъемных кранов, которые пересекли свои длинные стрелы, будто вступая в разговор.
— Вот убожество, — сказала она, махнув рукой в сторону нового здания.
— Посмотри на это с другой точки зрения — урбанистический пейзаж, столкновение плоскостей. Намного скучней будет, когда все это достроится.
Он не стал объяснять ей, что по большому счету стройки — столкновение не плоскостей, а интересов, и убожество тот, кто проиграл.
Маша неожиданно вскрикнула. После тревожных фантазий, одолевавших ее во время ожидания, ей почудилось вдруг, что вода выплеснулась из берегов и коснулась ее лодыжки.
— Что такое, малыш?
— У тебя есть сигарета?
Сева протянул пачку, странно, она же не курит. Так, изредка баловалась тонкими женскими сигаретками.
Маша вспомнила, как собиралась прикурить у бледной кордебалетной моли. Она засмеялась, опять не к месту.
Мимо прошла пара иностранцев, мужчина расслабленно поглаживал женщину в шикарном вечернем платье по голой спине. Парочка явно рассчитывала на долгую приятную ночь, которая должна была достойно завершить их прогулку.
— Ну, куда отправимся? — Маша надеялась на вечер в хорошем клубе, качественный джаз, да и выпить было бы неплохо, нервы расшатались совсем.
— Сегодня мне хочется побродить, — сказал Сева.
Вот тебе и на! Такие желания Машиного друга посещали редко, и она смирялась, но сейчас это было особенно некстати. Она попыталась склонить Севу пойти хотя бы в сторону центра. Но он взял ее за руку и, шутливо приказывая, повел за собой. Как всегда в таких случаях, они блуждали по Коломне — в этом районе Сева жил в детстве, пока не прикупил этажик неподалеку от Дворцовой. Временами попадались прекрасно отреставрированные строения, но целые отрезки, как и в старину, занимали доходные дома, ставшие прибежищем пришлых людей, которые отстраивали и драили город. Коломна, где рехнулся бедный пушкинский Евгений, оставалась Коломной, а речка Пряжка, как и прежде, несла свои воды мимо печально известного желтого дома и музея-квартиры Блока. Музею — музеево, но сумасшедших скоро расселят, нечего им в центре города с ума сходить, а в освободившемся здании сделают желтые вип-апартаменты. Даже Хармсу, несчастному пациенту сей больнички имени Святого Николая Чудотворца, в жутких снах такое не снилось.
Коломна была, наверное, последним районом в центре, где многие дворы еще не запирались и на воротах не стояли мощные кодовые замки. Сева часами таскал Машу по дворикам и тайным лазам. Она не любила ходить здесь по вечерам и сейчас утешалась только тем, что наверняка за ними по пятам незаметно следует телохранитель. Про себя она чертыхалась: ну куда его несет! Человек, перед которым откроется любая дверь и которого везде примут с почетом, таскается по улицам и целуется в чужих заплеванных подъездах! Почему он никогда не спросит, нравится ли ей заниматься с ним черт-те чем на лестничных клетках, куда вот-вот кто-нибудь мог зайти? Правда, сама Маша никогда не протестовала, и не так ей был важен его быстрый молчаливый напор, как следовавшее за этим размягчение и слабость, разливавшаяся по его лицу. Иногда он даже рыдал, она не рассказывала про это никому, но гордилась его слезами безмерно. Телесное ее почти не волновало, и эта холодность была в ней с самого начала их романа, но, может быть, большее наслаждение, чем кому-то плотские радости, ей приносило осознание того, что она владеет полностью, пусть недолго, этим всемогущим и сильным мужчиной. Откуда же ей было знать, что он ни секунды не был ее, всю жизнь он был рабом только одной страсти, которую, правда, именно она могла понять, если бы захотела, — стремления к власти.