14. VII. 46
Дорогая добрая газель, паки и паки (это по-церковнославянски значит: опять и опять) благодарю за ласковое письмецо и извещаю, что надеюсь, если буду жив-здоров, быть у Вас во вторник около девяти или, если позволите, в восемь с половиной. Идти в синема, сидеть в темноте (и не видеть вас), а кроме того и в духоте, мне не улыбается, а посему, если Вы решите провести там вечер, позвоните мне и прикажите явиться к Вам в какой-либо другой день.
Завтра вечером я позван к Пантелееву на писателя Симонова. Если буду у Вас во вторник, расскажу о нем.
Пишете Вы по-русски все лучше и лучше, только в последнем письме есть маленькая чепуха - французская. Вы говорите об узбекском романе: «Перелистывая его, он мне показался занятным». Кто кого перелистывал? Выходит, что он сам себя. По-русски же надо было сказать так: «Перелистывая его, я нашла его занятным». Впрочем, и сам Толстой ошибался в подобных случаях (благодаря тому же французскому языку): «Въехав в лес, ветер стих…» Выходит, что въехал в лес ветер.
Навеки плененный Вами
Почетный Академик Российской Императорской Академии Наук
Ив. Бунин
В настоящий момент Бунин держал меня в руках, потому что предвиделась поездка в Советский Союз. Он беззастенчиво пользовался этой приманкой, и ему очень помогало в этом присутствие в Париже писателя Константина Симонова и его жены, известной актрисы, посланных для связи с белой русской интеллигенцией Парижа. Они, понятно, рвались увидеть главу западной русской литературы - и были милостиво приняты, несмотря на обычную его недоброжелательность ко всему, что шло из Красной России - будь то вещи или люди, искусство или наука. Эта терпимость объяснялась, пожалуй, красотой и привлекательностью актрисы. Я умирала от желания встретиться с советскими людьми - особенно такого ранга - и просила Бунина познакомить меня с ними. А он только и мечтал предстать передо мной во весь рост - в окружении обожателей, которые ценили и почитали его, как он того заслуживал. Он обещал сводить меня на вечер Симонова, где тот будет читать свои произведения - в том же самом зале Дебюсси, где прежде выступал Бунин. Тем более что писатель и его жена - восхитительная и очень молодая, подчеркнул старый ловелас - просили его почтить вечер своим присутствием. - А что мне будет, если я познакомлю вас с Симоновыми? - спросил он меня. - Я считала, что бескорыстие - признак высокого строя души, но, поскольку это не ваш случай, вы получите… ну, скажем… поцелуй. Я остереглась обозначить место поцелуя: в щечку, или в лоб - по-отцовски, или в уста - как возлюбленный. Я не хотела огорчать его таким уточнением. Должно быть, Бунин размечтался и уже строил испанские замки. Зайдя в мечтах довольно далеко, он воскликнул: - Я бы съел вас живьем! Он рычал, как великан из сказки, стал похож на «пожирателя». «…» Погода стояла восхитительная - редкостная в Париже, ни одного облачка, высоко в синем небе носились и парили ликующие птицы. На авеню Анри Мартен, почти пустой, цвели огромные купы - по четыре каштана вместе, воробьи и дрозды галдели так громко, что заглушали шум редких автомобилей. Я издали заметила Бунина, необыкновенно прямо сидевшего на террасе кафе. Он обозревал улицу, откуда я должна была с минуты на минуту появиться, - мы оба любили точность. Увидев меня, он просиял, поднялся, быстрый и легкий, как юноша, и помог мне пристроить велосипед. Я села около него, заказала кофе, спрашивая себя, не придется ли мне за него платить. Но этот фатальный момент был еще далеко, и в ожидании его я медленно потягивала черную жидкость, только отчасти напоминавшую кофе (дело происходило в 1946 году). С левой стороны я ощущала ласковый взгляд Бунина, с правой меня ласково грело солнце. Охваченная этим приливом света, я повернулась к Бунину и улыбнулась ему, а он взволнованно прошептал: - Газель моя. - Моя ласковая газель, - поправила его я. - Моя ласковая газель, - повторил Бунин, охваченный порывом радости. - Когда вы такая мягкая, с вами не может сравниться ни одна женщина в мире, даже знаменитая, красивая и такая молодая актриса, которую вы знаете. И, однако, как она умеет ценить меня… и не только как писателя… Он продолжал небрежным тоном: - Представьте себе, она позвонила мне сегодня утром и попросила меня быть ее кавалером на вечере ее мужа. Я не слышала больше колоколов, возвещающих счастье, - отлетело мое счастье; я слышала только фальшиво-небрежный тон Бунина, который выдавал его надежду на мою ревность. От моей мягкости не осталось и следа; холодно взглянув на него, я спросила резким тоном: - Это для того вы умоляли меня прийти, чтобы объявить об изменении программы? Я думала, признаться, что мы вместе пойдем на этот вечер, рука об руку… - Джанум, она так настаивала. - Дорогой Иван Алексеевич, хватит лицемерить. На самом деле вы надеялись увидеть, как я гибну от ревности, созерцая вас под руку с красивой, знаменитой и такой молодой неотразимой актрисой. Нет, наоборот, я довольна, что вы в хороших отношениях с ней и ее мужем. Вы сами знаете - почему. Только уж, поскольку я вовсе не хочу слушать Симонова в одиночку, я отказываюсь идти на этот вечер. Вы мне потом расскажете все подробно. Надо было видеть его лицо: оно уже не могло побледнеть, он и так был бледен, но это была маска горя. Он не предвидел моей реакции, не ожидал, что его макиавеллевские расчеты провалятся - что я их опрокину. - Ну вот, вы превратились в злую газель. Уверяю вас, что вовсе не хотел вызвать вашу ревность. Послушайте, я попробую все исправить. - Не делайте ничего. Будем дипломатичны, я настаиваю на «будем». Сопровождайте мадам Симонову, ухаживайте за ней, будьте обольстительны. Я настаиваю на этом. Почему - вы знаете. Огорчение Бунина перешло в гнев. Из несчастного лицо его превратилось в злое, и, как он обычно делал в минуту злости, он застучал палкой по полу так, что все обернулись в нашу сторону. Я сразу превратилась в дьяволицу и старалась уколоть его побольнее. Первая пришедшая мне в голову пошлость годилась: - К тому же, кто знает? Раз уж вас так пьянит крайняя молодость этой обольстительной актрисы, может быть, вам и перепадет кое-что от ее молодости, крохи какие-нибудь. - Что ж, может быть… потом я бы вам что-нибудь передал. Потому что, моя бесценная Джанум, вам крохи молодости пригодятся тоже. - Меньше, чем вам: вы забываете, что вы старше меня на сорок лет. - Южанки стареют рано. - Пьяницы тоже. - Вы видели меня пьяным? - Нет. Ваш алкоголизм - самый скверный: он скрытый и постоянный. Вы не напиваетесь, но пьете беспрерывно. - В этом я подражаю вашим дорогим французам, хоть раз в жизни. Вы же знаете, как пьют русские: напиваются, буянят, падают без чувств. Я считаю французскую манеру пить более изысканной: вот я ее и выбрал. И я услышала глубокий вздох. - Ну, вот мы и квиты, - сказал он устало. - Установим мир или, по крайней мере, перемирие? - Хорошо. Но вы знаете, что перемирия недолговечны. - Лучше временный мир, чем война. И лучше пусть будет злая газель, чем ее не будет вовсе. Он взял меня за руку; я не отнимала ее. В публичном месте я ничем не рисковала. Мы расстались друзьями и он, сделав широкий жест, заплатил за мой кофе. В тот же вечер я получила пневматичку: