Дело было так просто: стиснутая потоком пролеток, карета остановилась у перекрестка (городовой там приподнял свою белую палочку); мимо шедший поток разночинцев, стиснутый пролетом пролеток, к потоку перпендикулярно летящих, пересекающих Невский, – этот поток теперь просто прижался к карете сенатора, нарушая иллюзию, будто он, Аполлон Аполлонович, пролетая по Невскому, пролетает за миллиардами верст от людской многоножки, попирающей тот же самый проспект: обеспокоенный, Аполлон Аполлонович вплотную придвинулся к стеклам кареты, увидевши, что всего-то он отделен от толпы тонкой стенкою и четырехвершковым пространством; тут увидал разночинца он; и стал спокойно рассматривать; что-то было достойное быть замеченным во всей невзрачной фигуре той; и наверное б физиономист, невзначай встретив на улице ту фигуру, остановился бы изумленный: и потом меж делами вспоминал бы то виденное лицо; особенность сего выражения заключалась лишь в трудности подвести то лицо под любую из существующих категорий – ни в чем более…
Наблюдение это промелькнуло бы в сенаторской голове, если бы наблюдение это продлилось с секунду; но оно не продлилось. Незнакомец поднял глаза и – за зеркальным каретным стеклом, от себя в четырехвершковом пространстве, увидал не лицо он, а… череп в цилиндре да огромное бледно-зеленое ухо.
В ту же четверть секунды сенатор увидел в глазах незнакомца – ту самую бескрайность хаоса, из которой исконно сенаторский дом дозирает туманная, многотрубная даль, и Васильевский Остров.
Вот тогда-то вот глаза незнакомца расширились, засветились, блеснули; и тогда-то вот, отделенные четырехвершковым пространством и стенкой кареты, за стеклом быстро вскинулись руки, закрывая глаза.
Пролетела карета; с нею же пролетел Аполлон Аполлонович в те сырые пространства; там, оттуда – в ясные дни восходили прекрасно – золотая игла [29], облака и багровый закат; там, оттуда сегодня – рои грязноватых туманов.
Там, в роях грязноватого дыма, откинувшись к стенке кареты, в глазах видел он то же все: рои грязноватого дыма; сердце забилось; и ширилось, ширилось, ширилось; в груди родилось ощущенье растущего, багрового шара, готового разорваться и раскидаться на части.
Аполлон Аполлонович Аблеухов страдал расширением сердца.
Все это длилось мгновенье.
Аполлон Аполлонович, машинально надевши цилиндр и замшевой черной рукою прижавшись к скакавшему сердцу, вновь отдался любимому созерцанию кубов, чтобы дать себе в происшедшем спокойный и разумный отчет.
Аполлон Аполлонович снова выглянул из кареты: то, что он видел теперь, изгладило бывшее: мокрый, скользкий проспект; мокрые, скользкие плиты, лихорадочно заблиставшие сентябрёвским денечком!
____________________
Кони остановились. Городовой отдал под козырек. За подъездным стеклом, под бородатой кариатидою, подпиравшей камни балкончика, Аполлон Аполлонович увидал то же все зрелище: там блистала медная, тяжкоглавая булава; на восьмидесятилетнее плечо там упала темная треуголка швейцара. Восьмидесятилетний швейцар засыпал над «Биржевкою» [30]. Так же он засыпал позавчера, вчера. Так же он спал роковое то пятилетие [31]… Так же проспит пятилетие впредь.
Пять лет уж прошло с той поры, как Аполлон Аполлонович подкатил к Учреждению безответственным главой Учреждения: пять с лишком лет прошло с той поры! И были события: проволновался Китай и пал Порт-Артур [32]. Но виденье годин – неизменно: восьмидесятилетнее плечо, галун, борода.
____________________
Дверь распахнулась: медная булава простучала. Аполлон Аполлонович из каретного дверца пронес каменный взор в широко открытый подъезд. И дверь затворилась.
Аполлон Аполлонович стоял и дышал.
– «Ваше высокопревосходительство… Сядьте-с… Ишь ты, как задыхаетесь…»
– «Все-то бегаете, будто маленький мальчик…»
– «Посидите, ваше высокопревосходительство: отдышитесь…»
– «Так-то вот-с…»
– «Может… водицы?»
Но лицо именитого мужа просветилось, стало ребяческим, старческим; изошло все морщинками:
– «А скажите, пожалуйста: кто муж графини?»
– «Графини-с?… А какой, позволю спросить?»
– «Нет, просто графини?»
– «?»
– «Муж графини – графин?»
____________________
«Хе-хе-хе-с…»
____________________
А уму непокорное сердце трепетало и билось; и от этого все кругом было:
тем – да не тем…
Двух бедно одетых курсисточек…
Среди медленно протекающих толп протекал незнакомец; и вернее, он утекал в совершенном смятенье от того перекрестка, где потоком людским был притиснут он к черной карете, откуда уставились на него: череп, ухо, цилиндр.
Это ухо и этот череп!
Вспомнив их, незнакомец кинулся в бегство.
Протекала пара за парой: протекали тройки, четверки; от каждой под небо вздымался дымовой столб разговора, переплетаясь, сливаясь с дымовым, смежнобегущим столбом; пересекая столбы разговоров, незнакомец мой ловил их отрывки; из отрывков тех составлялись и фразы, и предложения. Заплеталась невская сплетня.
– «Вы знаете?» – пронеслось где-то справа и погасло в набегающем грохоте.
И потом вынырнуло опять:
– «Собираются…»
– «Что?»
– «Бросить…»
Зашушукало сзади.
Незнакомец с черными усиками, обернувшись, увидел: котелок, трость, пальто; уши, усы и нос…
– «В кого же»?
– «Кого, кого» – перешушукнулось издали; и вот темная пара сказала.
– «Абл…»
И сказавши, пара прошла.
– «Аблеухова?»
– «В Аблеухова?!»
Но пара докончила где-то там…
– «Абл… ейка меня кк…исла…тою… попробуй…»
И пара икала.
Но незнакомец стоял, потрясенный всем слышанным:
– «Собираются?…»
– «Бросить?…»
– «В Абл…»
____________________
– «Нет же: не собираются…»
____________________
А кругом зашепталось:
– «Поскорее…»
И потом опять сзади:
– «Пора же…»
И пропавши за перекрестком, напало из нового перекрестка:
29
Золоченый шпиль Петропавловского собора, построенного по проекту Д. Трезини в 1712 – 1733 гг. («Петропавловский шпиц» – один из лейтмотивов «Петербурга»).
30
31
Первое пятилетие XX века, которое Белый воспринимал как рубеж между историческими эпохами.
32
Имеются в виду Ихэтуаньское восстание в Китае (см. примеч. 23 к гл. 4) и решающее событие русско-японской войны – взятие японцами крепости Порт-Артур. Белый воспринимал эти события в духе апокалиптического миросозерцания позднего Вл. Соловьева, как знамение «панмонголизма». В стихотворении «Сергею Соловьеву» (1909), посвященном племяннику философа, он писал:
Ты помнишь? Твой покойный дядя,
Из дали безвременной глядя,
Вставал в метели снеговой,
В огромной шапке меховой,
Пророча светопреставленье…
Потом – японская война:
И вот – артурское плененье (…)