Типография Плюшара помещалась на углу Невского проспекта и Большой Морской улицы в огромном доме Косиковского. Самого типографщика уже не было в живых, и делами заправляла его вдова.
Недоверчиво оглядев скромно одетого молодого человека с тощей тетрадкой в руках, вдова Плюшар заявила, что для напечатания идиллии нужны деньги.
«… Я принужден снова просить у вас, добрая, великодушная моя маменька, вспомоществования. Чувствую, что в это время это будет почти невозможно вам, но всеми силами постараюсь не докучать вам более, дайте только мне еще несколько времени укорениться здесь, тогда надеюсь как-нибудь зажить своим состоянием. Денег мне необходимо нужно теперь триста рублей».
Деньги из Васильевки были получены, и печатание «Ганца» пошло полным ходом.
Гоголю не терпелось поскорей выпустить в свет свою идиллию. Узнав, что «Ганц» отпечатан, он тотчас же обратился к цензору Сербиновичу: «Издатель идиллии Ганца Кюхельгартена просит усерднейше вас, если только принесут из типографии ее сегодня, сделать ему величайшее одолжение, если только это не обеспокоит вас, ускорить выдачу билета на выпуск в продажу».
Билет за № 481 был выдан пятого июня, и «Ганц Кюхельгартен» поступил в продажу.
Волнуемый попеременно то страхом, то надеждой, Гоголь притаился и ждал, что скажут публика и критика.
БЕГСТВО
Толков в публике никаких не объявилось по той простой причине, что «Ганца Кюхельгартена» никто не покупал. А вот мнения критики не пришлось долго ждать.
Недели через три после появления идиллии в журнале «Московский телеграф» напечатан был о ней следующий отзыв: «Издатель сей книжки говорит, что сочинение г-на Алова не было предназначено для печати, но что важные для одного автора причины побудили его переменить свое намерение. Мы думаем, что еще важнейшие причины имел он не издавать своей идиллии».
Не прошло и месяца — еще сюрприз. В петербургской газете «Северная пчела» — заметка о «Ганце Кюхельгартене», которая кончалась словами: «…свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом, не лучше ли б было докидаться от сочинителя чего-нибудь более зрелого, обдуманного и обработанного».
Гоголь читал и перечитывал насмешливые строки. Как больно они ранили его самолюбие! Неудачи, одни неудачи…
Желание бежать без оглядки из этого холодного бездушного города охватило его с непреодолимой силой.
Прочь, прочь отсюда! Не видеть больше этих домов, проспектов, мишурных мундиров, самодовольных лиц… Здесь юноша с благородной душой и жаждой добра не может найти себе достойного поприща!
Бежать, но куда? Назад в Васильевку? Уезжая, он обещал матери, что пройдет года три и он вернется за нею, чтобы увезти ее в столицу. Он говорил:
— Вы осчастливите меня, вы больше не оставите меня никогда, вы будете моим ангелом-хранителем.
Как, с какими глазами вернется он в Васильевку? И для чего?
Нет, ни за что на свете он не поедет домой и здесь не побежит выпрашивать грошовое место. Что же он сделает? Пойдет наперекор всему — обстоятельствам, здравому смыслу, денежным возможностям, всему, перед чем гнут спину жалкие «существователи». Недаром он чувствовал в себе «страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности». Он… Он уедет за границу.
«Итак я решился. Но к чему, как приступить? Выезд за границу так труден, хлопот так много. Но лишь только я принялся, все, к удивлению моему, пошло как нельзя лучше; я даже легко получил пропуск. Одна остановка была наконец за деньгами».
Пропуск ему выдали, но денег на поездку не было ни гроша. Он совершенно не представлял, как осуществить свое дерзкое предприятие. И тут сама судьба посодействовала ему. Мария Ивановна прислала довольно крупную сумму для уплаты процентов в Опекунский совет за заложенное имение. Гоголь тотчас же выяснил, что возможна отсрочка, и взял деньги себе.
Совесть мучила его, он понимал, что ставит мать в нелегкое положение, но лихорадочное желание уехать из Петербурга было сильнее всего.
Чтобы как-то возместить взятое, он послал матери доверенность на свою часть имения, давая этим право «заложить его, подарить и проч. и проч.».
