И вот теперь в Петербурге Гоголь просил Прокоповича устроить ему встречу с Белинским. Но тихо, без шума. Боялся неудовольствия московских приятелей — Погодина, Шевырева и прочих, которые с некоторых пор возненавидели Белинского за его образ мыслей, обвиняли его в том, что он не любит Россию, и в других смертных грехах. Сами же они считали, что у России особый путь, отличный от Запада, что русскую историю испортил Петр I, и звали вернуться назад к допетровским временам. Встречу Гоголя с Белинским сочли бы изменой. Поэтому Гоголь и соблюдал конспирацию.
В назначенный день Белинский пришел к Прокоповичу, и надо было видеть, с какой нежностью смотрел «неистовый Виссарион», гроза литераторов, на исхудалое, бледное лицо Гоголя, как ловил каждое его слово. Гоголь был для Белинского надеждой русской литературы. Благодаря обличительным творениям Гоголя мог он, Белинский, убедить читателей в гнусности российской действительности и необходимости перемен. «Ваш талант — великий талант, — писал Белинский Гоголю незадолго до этой встречи. — Объяснение всего этого даст мне возможность сказать дело о деле… Конечно, критика не сделает дурака умным и толпу мыслящею; но она у одних может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у других — возбудить мыслию спящий инстинкт.
Но величайшею наградою за труд для меня может быть только Ваше внимание и Ваше доброе, приветливое слово… Вы у нас теперь один, — и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с Вашею судьбою: не будь Вас — и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни моего отечества».
Главное, для чего Гоголь заехал в Петербург, было издание собрания его сочинений в четырех томах. Он решил их печатать в Петербурге и поручить это Прокоповичу.
В собрание сочинений вошло и старое, и новое. Многое из старого совершенно переработал. Он вообще считал, что над каждой вещью надо работать длительно, с перерывами, давая ей отлежаться и потом берясь снова. Однажды он рассказал, как он пишет и как, по его мнению, следует писать:
«Сначала нужно набросать все как придется, хотя бы плохо, водянисто, но решительно все, и забыть об этой тетради. Потом через месяц, через два, иногда более (это скажется само собою) достать написанное и перечитать: вы увидите, что многое не так, много лишнего, а кое-чего и недостает.
Сделайте поправки и заметки на полях — и снова забросьте тетрадь. При новом пересмотре ее новые заметки на полях, и где не хватает места — взять отдельный клочок и приклеить сбоку. Когда все будет таким образом исписано, возьмите и перепишите тетрадь собственноручно. Тут сами собой явятся новые озарения, урезы, добавки, очищения слога. Между прежних вскочат слова, которые необходимо там должны быть, но которые почему-то никак не являются сразу. И опять положите тетрадку. Путешествуйте, развлекайтесь, не делайте ничего или хоть пишите другое. Придет час — вспомнится заброшенная тетрадь: возьмите, перечитайте, поправьте тем же способом, и когда снова она будет измарана, перепишите ее собственноручно. Вы заметите при этом, что вместе с крепчанием слога, с отделкой, очисткой фраз — как бы крепчает и ваша рука; буквы ставятся тверже и решительнее. Так надо делать, по-моему, восемь раз. Для иного, может быть, нужно меньше, а для иного и еще больше. Я делаю восемь раз. Только после восьмой переписки, непременно собственною рукою, труд является вполне художнически законченным, достигает перла создания. Дальнейшие поправки и пересматриванье, пожалуй, испортят дело; что называется у живописцев: зарисуешься. Конечно, следовать постоянно таким правилам нельзя, трудно. Я говорю об идеале. Иное пустишь и скорее. Человек все-таки человек, а не машина».