Третьего дня встречаюсь на улице с одним знакомцем.
— Здравствуйте, Иван Иванович!
— Мое почтение, Афанасий Лукич!
— Не вы ли это написали в какой-то статье, что иногда случается, что награждают людей без всяких заслуг?
— Я.
— Знаете ли вы, что я тоже недавно получил награду?
— Знаю.
— Как же вы смели это написать?
— Потому что это иногда случается и с теми, которые еще стоят менее вас.
— Пустая отговорка!.. Все говорят, что это написано на меня, все меня узнали.
— Скажите им, что они ошибаются.
— Нет, милостивый государь! Вы будете мне за это отвечать.
— С удовольствием. Я отвечаю вам, что вы помешались. Я знаком с одним из надзирателей Желтого дома и могу выпросить у него уголок для вашего высокоблагородия.
Но это только один случай из тысячи подобных. Представьте себе, что со мною случилось сегодня.
Недели две тому назад написал я статью: о дураках. Две тысячи пятьсот восемьдесят семь человек подписали на меня формальную жалобу на предлинном листе бумаги, нарочно заказанном ими на петергофской фабрике, и подали ее по команде. Я не видал этого прошения, не говорят, что оно семью саженями, аршином и девятью вершками длиннее того, которое герцог Веллингтон[9] поднес английскому королю от имени всей партии тори против билля о преобразовании парламента[10]. Начальство, рассмотрев мою статью, не нашло в ней ничего предосудительного и отказало им в предмете жалобы. Огорченные неудачею, все они привалили ко мне требовать личного для себя удовлетворения. Улица была наполнена ими с одного конца до другого. На моей лестнице народ толпился точно так же, как на лестнице, ведущей в аукцион конфискованных товаров. Все они в один голос вызывали меня на дуэль. Не имея возможности объясняться с каждым лично, я предложил им мою расходную книгу, оборотив ее задним концом вперед, и просил их записывать в ней свои требования. Между тем моя молочница, которая всякое утро приносит мне с Охты свежие сливки к завтраку, дожидаясь конца этой суматохи, принуждена была простоять на улице битых пять часов и никак не могла пробраться в мою переднюю. Наконец явилась полиция и с трудом пропустила ко мне молочницу сквозь эту широкую толпу. Но, пробыв пять часов на морозе, сливки ее замерзли, и я остался без завтрака. А я страстно люблю кофе со свежими сливками!.. Это послужит мне уроком — в другой раз не писать личностей.
Но вот, слава богу, все ушли. Теперь сосчитаем, сколько записалось противников. Раз, два, три, четыре... Тьфу, пропасть! Две тысячи пятьсот восемьдесят семь человек!.. И все они, как будто условившись, назначили один и тот же день и час для расправы со мною!..
Как же быть?.. А надобно драться со всеми! Правила чести требуют того непременно.
Постойте! Я разделаюсь с ними прекраснейшим образом. Выстрою их в каре: девяносто восемь рядов в двадцать шесть шеренг; это выйдет ровно... 2587 дураков. Будем стреляться.
Ведь они меня вызывают па дуэль, а не я их?.. Следственно, я имею право стрелять в них первый.
Еду тотчас на завод г. Берда[11] и заказываю себе паровое ружье Перкинсова изобретения, из которого вылетает по тысяче пятьсот пуль в минуту. Оно устроено на шпиле и, ворочаясь, описывает концом своим четверть круга. Проучу же я этих господ!.. Увидите, какую сечку, какой винегрет сделаю я из дураков! В один залп не останется ни одного из них в живых; я наведу па них ружье под углом 46 градусов, прямо в грудь по обыкновенному росту человека.
Но как управиться с малорослыми?.. Их не хватят мои пули.
Есть у меня средство и на это. Объявляю, что я дерусь только с большими дураками, ростом в два аршина и шесть вершков по крайней мере. И чтоб не быть обманутым, наперед поставлю их под рекрутскую меру. Те, кои окажутся пониже — брак!.. прочь!.. Маленькие дурачки не допускаются к дуэли.
Съехавшись на месте, условимся как стоять: боком ли, или лицом ко мне. Я на все согласен.
Когда уже после этой дуэли останусь я в живых, то — клянусь башмаками далай-ламы — да всю жизнь свою отказываюсь от личностей.
Впервые: Северная пчела. — 1833. — № 17.
ЧЕЛОВЕЧЕК
Случалось ли вам когда-нибудь, возвратясь поздно домой, к вашим мирным и полезным занятиям, войти в свой кабинет в плаще, в шляпе и перчатках, с сердцем, растерзанным грустью, огорчением, с умом, недовольным собою, недовольным жизнью, людьми и целым светом; и вошедши, остановиться посредине комнаты, сложив руки на груди, и призадуматься — о том, например, кто такой пустил в обращение эту мерзкую на ваш счет историю?.. кто так подло, так дерзко оклеветал вас пред вашими друзьями?.. кто на сухой, алчный язык общества выжал этот медленный, не убийственный яд, который сперва, при появлении вашем в собраниях, приводил все уста в легкое кривлянье и, наконец, пробежав по всем его членам, отравил все мнения, поразил вас в сердце смертельно?.. Стучалось ли вам когда-либо погружаться в подобную думу и потом, внезапно вырываясь из нее, схватить шляпу с головы и с гневом кинуть ею в угол софы, хлопнуть одною перчаткою о стол, другую бросить на землю, сильно притопнув ногою, и вскричать: «Ах, если б я знал этого негодяя!.. Я бы исторгнул у него язык из пасти!.. Этою рукою на песьих щеках его начертал бы я вывеску гнусного ремесла, которым он занимается!..»
9
10
«