Петр Владимирович Долгоруков
Петербургские очерки
С. Бахрушин
«РЕСПУБЛИКАНЕЦ-КНЯЗЬ» ПЕТР ВЛАДИМИРОВИЧ ДОЛГОРУКОВ
«Петербургские очерки» известного эмигранта 60-х годов — князя Петра Владимировича Долгорукова — стоят на грани между мемуарами и памфлетом. Это мемуары, поскольку Долгоруков пишет о людях, которых он знал лично, в обществе которых вращался до выезда за границу, с которыми беседовал и вступал в деловые и иные отношения, поскольку он отражает непосредственные свои впечатления, вынесенные от общения с высшим петербургским светом, и строит заключения на основании собственных наблюдений или отзывов осведомленных современников. Но вместе с тем, поскольку «Очерки» преследуют определенную политическую цель, сознательно заострены в заранее намеченном политическом направлении и должны служить обоснованием для теоретически кажущихся автору бесспорными политических выводов, — это острый и злой памфлет.
Двойственный характер очерков отражается на всем их содержании. Мемуарность нашла в них выражение в попытках объединить разрозненные наблюдения в законченные характеристики, в передаче разговоров и фактов, которые редко выходят за пределы очень замкнутого общественного круга, в стремлении придать оригинальное освещение описываемым людям и событиям, во всех тех субъективных высказываниях, характерных именно для автора, которые делают чтение «Очерков», несмотря на их недостатки, столь любопытным.
Памфлет наложил свой отпечаток на «Очерки» в той резкости, переходящей в брань, которая так шокировала современников, в лапидарности стиля, в небрежности и частых повторениях, в элементарности подхода, во всех тех мелочах, которые свидетельствуют о спешности работы, о нетерпении сказать вовремя то слово, которое кажется нужным, о пренебрежении стройностью формы и, может быть, иногда даже безупречностью содержания во имя актуальных политических целей.
И в мемуарной части, и в памфлете Долгоруков неимоверно субъективен: его личность, его «я» князя-эмигранта просвечивают в каждой строке, и в каждом словечке желчного наблюдателя, и в утомительных повторениях одних и тех же бранных эпитетов, на которые, по словам обиженного им лица, «ему принадлежит исключительная монополия»[2]. Тем не менее очень многие из характеристик, набросанных нервной рукой Долгорукова, вполне заслуживают войти в историю как ценный отзыв современника, хорошо знавшего среду, которую он описывал. И даже те, которые носят черты безудержного пасквиля, в котором страстность инвектив мешает иногда различить реальную правду, любопытны как выражение известных политических взглядов и часто ценны как противовес тем, не менее безответственным, шаблонным хвалебным отзывам, которыми преисполнена мемуарная литература. Недаром Герцен высоко ценил именно эту изобличительную деятельность «князя-рефюжье». «Как неутомимый тореадор, — писал он в «Колоколе» по получении известия о его смерти, — [князь Долгоруков] дразнил без отдыха и пощады, точно быка, русское правительство и заставлял дрожать камарилью Зимнего дворца. Те, чью сомнительную совесть повергали в трепет его разоблачения, его замечательная память и богатые документы, могут вздохнуть теперь свободно»[3].
«Личность Долгорукова, своеобразного протестанта против самодержавия, эмигранта из верхов дворянской аристократии, мало выяснена в нашей исторической печати», — справедливо замечает М. И. Барсуков в предисловии к опубликованным им письмам Долгорукова к Погодину[4].
В русской научной литературе Долгоруков вызывал интерес почти исключительно как предполагаемый автор пасквиля, погубившего Пушкина[5]. Между тем одно время имя его, как выдающегося представителя эмигрантской публицистики, постоянно ставилось рядом с именем Герцена и Огарева, и русское правительство, чтобы парализовать его влияние, пускало с обычной неловкостью в ход весь арсенал находившихся в его руках литературных и политических средств, не брезгая ни подкупом иностранной прессы, ни возбуждением громких процессов в иностранных судах. Как ренегат собственного класса, как человек, вышедший из той среды, против которой он направлял острие своих «ругательств», интимные тайны которой ему были слишком хорошо известны, и умевший с неразборчивостью в средствах желтой прессы использовать эти свои знания, он вызывал ожесточенное раздражение и страх.
1
Текст печатается по изданию: Петр Владимирович Долгоруков. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта, 1860–1867. Москва Кооперативное издательство «Север». 1934.
2
Le prince Dolgoroukow contre le prince Worontzow, Cour Imperiale de Paris. Paris, 1861, p. 159.
4
То же можно сказать и о продолжении этой статьи в апрельской книге журнала «Былое» за 1907 г. (в мартовской книге которого за тот же 1907 г. первоначально появилась и первая статья) — продолжении, которое осталось неиспользованным М. И. Барсуковым. Статья последнего не имеет целью дать более или менее полную характеристику Долгорукова; в ней попадаются и некоторые неточности; например, он смешивает журнал «Правдивый», издававшийся в 1862 г. Долгоруковым, с «Правдолюбивым», издававшимся в 1862–1863 гг. книгоиздателем Гербгартом без его участия и в противовес его журналу; с этим «Правдолюбивым» Долгоруков сам полемизировал и считал его недостойной подделкой под «Правдивого». // Прекрасную характеристику кн. П. В. Долгорукова мы находим у П. Е. Щеголева (Дуэль и смерть Пушкина, изд. 3-е, М.—Л., 1928), но и он, и раньше его Б. Л. Модзалевский (Сборник «Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина» Б. Л. Модзалсвского, Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского, Петр., 1924) интересуются главным образом моральной стороной его личности и совершенно не касаются его политической физиономии.
5
В нашу задачу не входит пересмотр вопроса об участии кн. Долгорукова в составлении анонимного письма. Исчерпывающие данные можно найти у П. Е. Щеголева, «Дуэль и смерть Пушкина», изд. 3-е, М.—Л., 1928 и в статье Б. Л. Модзалевского, Ю. Г. Оксмана и М. А. Цявловского. Петр., 1924. Собранные авторами материалы, в частности экспертиза почерков, во всяком случае клонятся не в пользу Долгорукова.