Как и все дела человеческие, таковое совершенство имеет свои недостатки. Во-первых, частое повторение, длительность и суровость учений истощают силы людей, особливо в здешнем климате. Как рассказывал мне один весьма осведомленный эскулап, только от того, что по-итальянски называется strapazzo[122], ежегодно в одной только гвардии умирает 3.000 человек. Во-вторых, офицер, не столь крепкий, как солдат, должен быть доволен уже тем, что выдерживает тяготы своего ремесла. После учений он кидается на постель и спит, дабы вечером у него хватило сил для танцев. Таким образом, тут и речи не может быть о каких-либо серьезных занятиях, и, следовательно, военная служба является силою, постоянно принижающей человека во цвете лет.
Вот, г-н Граф, все pro и contra[123] сей механистической системы. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы сказать, что при виде таких воинских представлени: меня всегда удручают две весьма сожалительные идеи. Первая та, что военное искусство есть единственное из всех прочих, где усовершенствования служат лишь во зло роду человеческому, не принося никакой пользу ни одной нации. Ежели не существовало бы бомб, дрались бы и без бомб; не было бы пушек, дрались бы без пушек. К чему все сии изобретения, коль скоро они сразу же становятся всеобщим достоянием? Лучше пользоваться существующими средствами, раз они уже есть, и унес бы сам дъявол всех этих изобретателей новых способов убийства!
Второе мое соображение касается ужасающего увеличения военного сословия во всей Европе. Генрих IV1, настигнутый смертию среди великих приготовлений, имел 30.000 солдат. Через сто лет у Петра I было не больше сего. Екатерина содержала 80.000, а теперь у ее внука уже миллион. Куда мы идем? Пожираются все доводы, падают все правительства. Впрочем, здесь опасность меньше, чем где-либо в ином месте. Но не буду выходить за пределы, положенные для письма.
Мне приятно, что подробности, кои имел я честь сообщить Вашему Превосходительству касательно военных колоний, заинтересовали Его Величество. У меня есть все основания полагать, что
Император продолжит осуществление сего великого и плодотворного замысла, который восходит к римлянам, как свидетельствуют о том первоначальные названия наших городов: Colonia Ubiorum (Кельн), Colonia Agrippina (Женева) и т. д. Первый опыт в России оказался неудачным; надо было перевезти тысячу крестьян в отдаленную губернию, дабы освободить место для военных поселенцев. Но те люди, коим была поручена болезненная сия операция, принялись за дело столь неловко, что по меньшей мере половина несчастных крестьян умерла еще в пути. Прознавший о сем И?лператор сделал все возможное для оставшихся в живых, и, полагаю, именно после сего принял он исключительно ту методу, о которой я уже писал вам, а именно — соединять вместе солдат и крестьян.
Перевозка сих последних с места на место есть величайшая жестокость, ибо человек воистину подобен растению и его нельзя безболезненно вырывать из родной почвы, особливо если совершается сие столь скоропостижно. В остальном Император действует по праву обыкновенного землевладельца, но, если я не ошибаюсь, именно это право и будет одним из первых отменено или преобразовано.
Вообще же уважение к человеческой плоти и хотя бы какая-то умеренность в обращении с людьми, опасение навредить им — все это еще нельзя почитать вполне укоренившимся в России; однако двери Зимнего Дворца широко для сего раскрыты, а ведь именно оттуда все распространяется и по другим местам.
Не бывает стран, не подверженных никаким превратностям; здесь наиболее страшны следующие: 1. полное нарушение соразмерности между гражданским и военным сословием, что может завести очень далеко; 2. опасность освобождения, произведенного слабым человеческим разумением, а не так, как у нас, через посредство естественного течения событий, то есть от Бога; 3. опасность религиозной революции, замышляемой протестантами и иллюминатами2, которые почти открыто поднимают голову, прикрываясь маской вселенского христианства. <. .)