Молодой человек так долго и с таким сосредоточенным вниманием был углублен в рассматривание ассигнации, что, когда раздался легкий стук в его дверь, он испуганно вздрогнул, словно очнувшись от забытья, даже побледнел немного и поспешно сунул в карман двадцатипятирублевую бумажку.
Стук повторился еще, и на этот раз лицо Бодлевского просияло. Очевидно, это был знакомый и обычно условный удар в его дверь, потому что он с приветливой улыбкой отомкнул задвижку.
В комнату вошла Наташа.
- Что ты тут мешкал, не отпирал-то мне? - ласково спросила она, скинув шляпку, бурнус и садясь на провалившийся диван. - Занимался, что ли, чем?
- Известно, чем!
И вместо дальнейших объяснений он вынул из кармана бумажку и показал Наташе.
- Нынче утром расчет от хозяина за работу получил, да вот и держу при себе, - продолжал он тихим голосом и снова защелкивая задвижку. - Ни за квартиру, ни в лавочку не плачу, а все сижу да изучаю.
- Нечего сказать, стоит, - с презрительной гримаской улыбнулась Наташа.
- А то, по-твоему, не стоит? - возразил молодой человек. - Погоди, научусь - богаты будем.
- Будем, коли в Сибирь не уйдем! - шутливо подтвердила девушка. - Это что за богатство! - продолжала она. - Игра свеч не стоит. Я вот раньше тебя буду богата.
- Ну да, толкуй!
- Чего толкуй? Я к тебе не с пустяками, а с делом нынче пришла... Ты вот помоги-ка мне, так - честное слово - в барышах будем!..
Бодлевский с недоумением смотрел на свою подругу.
- Я ведь тебе говорила, что с моей княжной скандал случился... Мать уж и от наследства сегодня утром отрешила ее, - рассказала с злорадной улыбкой Наташа, - а я нынче у нее в комнате порылась в ящиках да кое-какие бумажонки с собою захватила.
- Какие бумажонки?
- А так - письма да записки разные... Все до одной рукою княжны писаны. Хочешь, я тебе их подарю? - шутила Наташа. - А ты поразгляди-ка их хорошенько, попристальней: изучи ее почерк, да так, чтобы каждая буковка была похожа. Тебе это дело знакомое: копировщик ты отличный - значит, и задача как раз по мастеру.
Гравер слушал и только пожимал плечами.
- Нет, шутки в сторону! - серьезно продолжала она, усевшись поближе к Бодлевскому. - Я задумала не простую вещь: будешь благодарен! Объяснять все теперь некогда - узнаешь после... Главное - ты получше изучи почерк.
- Да зачем же все это? - недоумевал Бодлевский.
- Затем, что ты должен написать несколько слов, но написать под руку княжны так, чтоб почерк похож был... А что именно нужно писать, это я тебе сейчас же продиктую.
- Ну, а потом?
- Потом поторопись достать мне какой-нибудь вид или паспорт, под чужим именем, и свой держи наготове. Да руку-то изучи поскорее. От этого все зависит!
- Трудно. Едва ли сумею... - процедил сквозь зубы Бодлевский, почесав у себя за ухом.
Наташа вспыхнула.
- А любить меня умеешь? - энергично возразила она, вскинув на него сверкающие досадой глаза. - Ты говоришь, что любишь, так сделай, если не лжешь! Бумажки же учишься делать?
Молодой человек в раздумье зашагал по своей конуре.
- А как скоро надо? - спросил он после минутного размышления. - Дня этак через два, что ли?
- Да не позже, как через два дня, или все дело пропало! - решительным и уверенным тоном подтвердила девушка. - Через два дня я приду за запиской, и паспорт чтоб был уже готов мне.
- Хорошо, будет сделано, - согласился Бодлевский.
И Наташа стала диктовать ему содержание записки.
Тотчас же по уходе ее гравер принялся за работу.
Весь остальной день и всю ночь напролет прокорпел он над принесенными ею листками, вглядывался в характер почерка, сверял букву с буквой, слово с словом, и над каждым штрихом практиковался самым настойчивым образом, копируя и повторяя его чуть ли не по сто раз, пока, наконец, достигал желаемой чистоты; он перемарал несколько листов бумаги и самым упорным, что называется, микроскопическим трудом одолевал каждую букву. Он достиг уже того, что изменил свой почерк; оставалось еще придать ему непринужденную легкость и естественность. От натуги кровь бросилась ему в голову, в ушах звенело, и в глазах давно уже рябили зеленые мушки, а он все еще, не разгибая спины, продолжал работать.
Наконец, уже утром, записка была кончена, и под нею подписано имя княжны. Исполнение отличалось истинным мастерством и превзошло даже собственные ожидания Бодлевского. Легкость и чистота отделки были изумительны. Гравер, взглянув на почерк княжны, сличил его со своей работой и сам удивился - до какой степени поразительно было сходство.
И долго после этого любовался он на свое произведение, с тем отрадным отеческим чувством, которое так знакомо творцу-художнику, и лишь здесь-то, над этой запиской, впервые с гордостью сознал в себе истинного артиста.
IX
ЕРШИ
- Половина дела сделана! - решил он сам с собою, вскочив с провалившегося дивана после нервно-беспокойного часового полусна.
- Ну, а паспорт? Вот тебе и осечка! - озадачился гравер, вспомнив вторую часть непременного поручения Наташи. - Паспорт... Да... осечка... долго бормотал он в раздумье, опустив голову и уперев худощавые руки в угловатые колена свои. Наконец, перебирая в уме разное возможное и невозможное, подходящее и неподходящее, набрел он случайно на воспоминание об одном земляке, сапожном подмастерье Юзиче, который, по собственному откровенному сознанию в хмельную минуту, "более чувствует охоты к швецам-рукодельникам* и к портняжному искусству, чем к сапожному ремеслу". Малый, значит, отчасти подходящий и в задуманном деле какие-нибудь лазейки указать может. Он уже с год назад был прогнан от "честного сапожного немца, Окерблюма", за пьянство с буйством и безобразием, да за то еще, что соседнему целовальнику стали уж больно часто "приходиться по нраву" окерблюмовские голенища, подошвы и прочий выростковый и опойковый товар. С тех самых пор Юзич решил, что не следует заниматься таким неблагодарным ремеслом, за которое хозяева выгоняют в шею да еще вором обзывают всеартельно, а лучше-де призаняться искусством свободным - хотя бы на первый случай карманным, а там швецовым или скорняжным, а затем, при дальнейшем развитии, можно и в ювелиры начистоту записаться**. И стал он, раб божий, вольною птицею лыжи свои направлять с площади на улицу, с улицы в переулок, из трактира в кабак, из кабака в "заведение" и все больше задними невоскресными ходами*** норовил, с тех темных, незаметных лесенок, по которым спускается и подымается секрет, то есть свои, темные людишки, кои не сеют, не жнут и пожинаемое целовальникам да барышникам-перекупщикам сбывают. Полюбился ему как-то особенно душевным образом некий приют, в просторечии неофициально "Ершами" называемый; там он и резиденцию свою основал, и незаметным образом пристал к ершовскому хороводнику****. Любили ершовцы посещать Александринский театр - благо не очень далеко от "Ершей" находится, - и Юзич вместе с ними театралом сделался. Ершовцы же в Александринском театре не столько искусством артистов пленялись, сколько рыболовному промыслу себя посвящали - "удили камбалы и двуглазым***** спуску не давали".