— Нет, не спит, все вас дожидается, — отвечала ей, также шепотом, немка. — Слава богу, что скоро приехали, а то я уже за нее боялась: очень много уж она беспокоилась…
Отворив осторожно дверь, женщина на цыпочках вошла в темную комнату больной. При виде ее больная с нетерпением приподнялась на подушках и с жадным ожиданием, пытливо вперила в нее свои черные, выразительные глаза.
— Ну что, Наташа? — с замиранием сердца спросила она. — Снесла?
— Ничего, слава богу, все хорошо… ничего… Снесла и отдала.
— Взяли они? — с возрастающим нетерпением допрашивала больная.
— Надо полагать, что взяли… Не выкинуть же младенца на улицу, — как-то деревянно рассудила в успокоительном тоне Наташа.
— Слава тебе господи! — с восторгом прошептала больная, и слезы закапали из ее прекрасных глаз.
— Что же вы плачете? Ведь все, слава тебе господи, удалось как не надо быть лучше! — утешала ее, между тем, Наташа, стараясь показать участие, в котором, однако, более проницательный человек мог бы подметить все ту же деревянную подкладку не то что равнодушия, а какого-то скрытого недоброжелательства.
— Я не от горя, Наташа; я от радости. Я теперь почти совсем ведь счастлива… Ведь, понимаешь ли ты, я могу, буду у них видать ее… хоть издали, хоть как чужую, а все-таки видеть, знать… ведь все же лучше, чем совсем не видать-то!.. Что делать!..
Наташа равнодушно, как совершенно посторонний человек, слушала эту исповедь больной, полную и радости, и надежд, и грусти.
— Ну, а что там… у нас, дома? Не слыхала ты? — неожиданно спросила больная после минутного раздумья.
— Ничего… все, кажись, пока спокойно, — ответила с маленькой запинкой Наташа, с запинкой потому, что на самом деле было далеко не спокойно. — Да вы не тревожьтесь, — прибавила она, — авось, бог даст, все как-нибудь обойдется.
Больная раздумчиво покачала головой.
— Едва ли, Наташа!.. не верится мне что-то! — со вздохом сказала она. — Уж где там обойтись!.. Мне, верно, на роду написано не знать ни покоя, ни счастья… Вот и ребенок мой в мае родился — верно, тоже весь век будет маяться, бедняжка…
— Это все одни пустяки; так только… старые люди занимаются — болтают. А то вот увидите, все перемелется — мука будет, — рассеянно заметила Наташа, как человек, которого занимают совсем посторонние и давно уже преследующие его скрытые помыслы.
Больная сначала закрыла глаза ладонями и потом махнула рукой, сделав головою такое движение, как словно хотела бы отогнать преследующую ее мысль.
— Ну, что думать об этом?.. — сказала она, стараясь обмануть самое себя как бы беззаботностью и равнодушием. — Умела сделать грех, умей и нести его!.. А вот что-то он не едет? И не пишет ничего…
— Авось, нынче заедет… Нынче-то уж, кажись бы, наверное должен был заехать!
— Да что ж он до сих-то пор ждал? зачем он до сих пор не приезжал ни разу?.. Ведь вот уж третий день сегодня, как я здесь!.. Ведь я писала ему… Он знает! — с тоскливым и недоумевающим укором спрашивала больная свою горничную, словно бы та могла ей дать какой-либо ответ на это и разрешить ее сомнения.
— Нет, уж после сегодняшнего — непременно приедет! — утешала Наташа тоном очень искусно подделанного участия.
— Дай-то бог, дай-то бог! — отвечала больная все с тем же недоверчивым покачиванием головы. — Грустно мне без него, Наташа, очень грустно!.. И что я за сумасшедшая! — продолжала она минуту спустя как бы сама с собой. — И за что я только так полюбила его! Как ведь полюбила-то! все позабыла, на все решилася!.. И за что все это? — сама не знаю… Так, как ты думаешь, Наташа, приедет? — неожиданно добавила она.
— Непременно приедет! Вот подождите, увидите сами!
— Ну, буду ждать!
Но больная тщетно прождала целый день: он не приезжал. Она мучилась, теряясь в догадках, и, конечно, всем этим страшно вредила своему положению. Наконец, к вечеру она получила письмо. От кого? — это была для нее совершенная неожиданность.
III
ТАЙНЫЙ ПРИЮТ
За три дня до описанного нами происшествия с корзинкой в кабинет старой княгини Чечевинской, одетой в траур по мужу, вошла ее дочь, княжна Анна, что вызвало на лице старухи знаки видимого неудовольствия: она терпеть не могла, чтобы кто-либо неожиданно прерывал мирное течение ее занятий. Это было утром, часов около двенадцати. Занятия старой княгини по утрам состояли в проверке приходо-расходных книг и расчетов, в перечислении наличных денег и т.п. Княгиня — если взглянуть на нее с оборотной стороны медали, то есть с той, которая, будучи сокровенной принадлежностью души, ускользает или умеет прятаться от постороннего светского глаза, — была то, что называется кулак-баба, да притом и просто-таки снабжена от матери-натуры достаточною долею скупости. Под старость, и особенно с тех пор, как покойный князь Чечевинский растратил, и растратил, по мнению княгини, самым эксцентричным образом, больше чем две трети своего состояния, эти качества в ней усилились весьма заметно. Но предаваться им она любила келейно, в кабинете, без помехи чьих бы то ни было посторонних глаз, — она старалась, чтоб не заметили ее наклонности, — и потому неудивительно, если неожиданный приход дочери вызвал на ее лице оттенок неудовольствия.
— Что тебе, — зачем ты меня беспокоишь? Ты знаешь, что я этого не люблю… — проговорила она, подвигая на лоб очки и поспешно закрыв расчетную книгу.
— Я к вам… мне надо…
— Что тебе надо?.. Ничего не надо!.. от вас только одно беспокойство…
Старухе, видимо, хотелось поскорее избавиться от постороннего лица.
— Я получила записку от Зины. Она просит меня приехать, — ответила княжна, с трудом скрывая в лице невольные знаки какой-то страшной внутренней боли.
— Зачем это?.. — возразила старуха. — Ведь они всем семейством, кажется, хотели быть к нам нынче вечером, — разве ты забыла?
— Я знаю… Но она пишет, чтоб я приезжала к ним с утра, а потом все вместе и будем к вечеру… Она очень просит — ей что-то очень нужно…
— Пустяки какие-нибудь!.. Закладывать экипаж, беспокоить людей и лошадей понапрасну — и все из-за пустяков! Как будто нельзя обождать…
— Я пешком пройду…
— Этого только и недоставало! Пешком… очень хорошо!.. Все-таки… человека беспокоить — ливрею надевать… Да куда тебе ехать? взгляни, бога ради, на тебе лица нет — так ты бледна, — прибавила она, взглянув на лицо девушки, которое действительно сквозило страшною болезненною бледностью…
— У меня голова болит немного… На воздух выйду, так и пройдет.
— Ну, хорошо, хорошо, только не беспокой меня пожалуйста; у меня бездна дел… Прикажи человеку проводить себя.
— Меня моя горничная проводит.
— Это еще что за новости? Что ты чиновница, что ли?
— Да она у меня отпросилась сегодня на целый день, так ей все равно… а человека что же беспокоить, — возразила княжна, стараясь последним своим замечанием подделаться в такт матери.
— Скажите, как велико беспокойство!.. Вздор, прикажи человеку. Ты уже одета? — спросила она, оглядывая платье дочери. — Могла бы одеть попроще что-нибудь — хоть старое траурное платье; утром ведь не к чему. (Это был тоже голос скупости.)
— На мне и то довольно простое платье, — возразила дочь.
— Ну это хорошо… бережливость никогда не мешает, — продолжая оглядывать княжну, заметила старуха. — Что это оно на тебе как будто дурно сидит?
— Нет, ничего… это вам так кажется…
— В талии как будто… что-то неловко!..
— Нет, ничего… я в корсете… оно сидит как нельзя лучше.
Талия княжны, действительно, донельзя была перетянута корсетом.
— Ну, хорошо, хорошо! только оставь меня, не мешай мне, пожалуйста, — поспешила отделаться старуха и по уходе дочери сейчас же опять принялась за работу.
Вернувшись к себе в комнату, княжна в изнеможении опустилась в кресло.
— Ну что?.. как? — спросила поджидавшая ее тут горничная.
— Приказала проводить человеку… Что делать с этим, уж я и не знаю!.. — через силу отвечала княжна, очевидно подавленная каким-то большим горем.
— Ну это еще ничего… Я пойду прикажу Петру… этот мой — не выдаст! Уж я обделаю, вы не беспокойтесь!