– Известно чем!
И вместо дальнейших объяснений он вынул из кармана бумажку и показал Наташе.
– Нынче утром расчет от хозяина за работу получил, да вот и держу при себе, – продолжал он тихим голосом и снова защелкивая задвижку. – Ни за квартиру, ни в лавочку не плачу, а все сижу да изучаю.
– Нечего сказать, стоит, – с презрительной гримаской улыбнулась Наташа.
– А то, по-твоему, не стоит? – возразил молодой человек. – Погоди, научусь – богаты будем.
– Будем, коли в Сибирь не уйдем! – шутливо подтвердила девушка. – Это что за богатство! – продолжала она. – Игра свеч не стоит. Я вот раньше тебя буду богата.
– Ну да, толкуй!
– Чего толкуй? Я к тебе не с пустяками, а с делом нынче пришла… Ты вот помоги-ка мне, так – честное слово – в барышах будем!..
Бодлевский с недоумением смотрел на свою подругу.
– Я ведь тебе говорила, что с моей княжной скандал случился… Мать уж и от наследства сегодня утром отрешила ее, – рассказала с злорадной улыбкой Наташа, – а я нынче у нее в комнате порылась в ящиках да кое-какие бумажонки с собою захватила.
– Какие бумажонки?
– А так – письма да записки разные… Все до одной рукою княжны писаны. Хочешь, я тебе их подарю? – шутила Наташа. – А ты поразгляди-ка их хорошенько, попристальней: изучи ее почерк, да так, чтобы каждая буковка была похожа. Тебе это дело знакомое: копировщик ты отличный – значит, и задача как раз по мастеру.
Гравер слушал и только пожимал плечами.
– Нет, шутки в сторону! – серьезно продолжала она, усевшись поближе к Бодлевскому. – Я задумала не простую вещь: будешь благодарен! Объяснять все теперь некогда – узнаешь после… Главное – ты получше изучи почерк.
– Да зачем же все это? – недоумевал Бодлевский.
– Затем, что ты должен написать несколько слов, но написать под руку княжны так, чтоб почерк похож был… А что именно нужно писать, это я тебе сейчас же продиктую.
– Ну а потом?
– Потом поторопись достать мне какой-нибудь вид или паспорт, под чужим именем, и свой держи наготове. Да руку-то изучи поскорее. От этого все зависит!
– Трудно. Едва ли сумею… – процедил сквозь зубы Бодлевский, почесав у себя за ухом.
Наташа вспыхнула.
– А любить меня умеешь? – энергично возразила она, вскинув на него сверкающие досадой глаза. – Ты говоришь, что любишь, так сделай, если не лжешь! Бумажки же учишься делать?
Молодой человек в раздумье зашагал по своей конуре.
– А как скоро надо? – спросил он после минутного размышления. – Дня этак через два, что ли?
– Да не позже как через два дня, или все дело пропало! – решительным и уверенным тоном подтвердила девушка. – Через два дня я приду за запиской, и паспорт чтоб был уже готов мне.
– Хорошо, будет сделано, – согласился Бодлевский.
И Наташа стала диктовать ему содержание записки.
Тотчас же по уходе ее гравер принялся за работу.
Весь остальной день и всю ночь напролет прокорпел он над принесенными ею листками, вглядывался в характер почерка, сверял букву с буквой, слово с словом, и над каждым штрихом практиковался самым настойчивым образом, копируя и повторяя его чуть ли не по сту раз, пока наконец достигал желаемой чистоты; он перемарал несколько листов бумаги и самым упорным, что называется, микроскопическим трудом одолевал каждую букву. Он достиг уже того, что изменил свой почерк; оставалось еще придать ему непринужденную легкость и естественность. От натуги кровь бросилась ему в голову, в ушах звенело, и в глазах давно уже рябили зеленые мушки, а он все еще, не разгибая спины, продолжал работать.
Наконец, уже утром, записка была кончена, и под нею подписано имя княжны. Исполнение отличалось истинным мастерством и превзошло даже собственные ожидания Бодлевского. Легкость и чистота отделки были изумительны. Гравер, взглянув на почерк княжны, сличил его со своей работой и сам удивился – до какой степени поразительно было сходство.
И долго после этого любовался он на свое произведение, с тем отрадным отеческим чувством, которое так знакомо творцу-художнику, и лишь здесь-то, над этой запиской, впервые с гордостью сознал в себе истинного артиста.
IX
«ЕРШИ»
– Половина дела сделана! – решил он сам с собою, вскочив с провалившегося дивана после нервно-беспокойного часового полусна.
– Ну а паспорт? Вот тебе и осечка! – озадачился гравер, вспомнив вторую часть непременного поручения Наташи. – Паспорт… Да… осечка… – долго бормотал он в раздумье, опустив голову и уперев худощавые руки в угловатые колена свои. Наконец, перебирая в уме разное возможное и невозможное, подходящее и неподходящее, набрел он случайно на воспоминание об одном земляке, сапожном подмастерье Юзиче, который, по собственному откровенному сознанию в хмельную минуту, «более чувствует охоты к швецам-рукодельникам и к портняжному искусству, чем к сапожному ремеслу»[6].
6
У воров и мошенников существует своего рода условный знак (argot), известный под именем «музыки» или «байкового языка». Этот язык, между прочим, представляет много интереса и в физиологическом отношении. В нем, кроме необыкновенной образности и лаконической сжатости, отличительных качеств его, заметен сильный наплыв слов, звучащих очевидно неславянскими звуками. Не говоря уже о звуках отчасти польских, отчасти малорусских, вы весьма часто слышите в музыке слова вполне восточного происхождения; иногда попадаются намеки на корни романские и немецкие, хотя и не так часто, как татарские, финские и цыганские. Это смешение объясняется самым составом мошеннического сословия, служащего широким стоком для всех национальностей. Характер московского argot уже несколько разнится от петербургского: в нем менее и даже совсем почти нет звуков нерусских, и только одни татарские допускаются в него, и это точно так же зависит от того, что состав жульнических (мазурнических) обществ в Москве более петербургского носит на себе характер почвенный, российский. Москва как будто везде и во всем старается проводить свои собственные, славяно-московские тенденции. Впоследствии, при выходе в свет всего романа, автор намерен сделать более подробное исследование о байковом языке, с приложением словаря. Читателю неоднократно еще встретится эта музыка, которая иногда потребует не одного только перевода байковых слов на русский язык, но и разъяснения исторического либо даже филологического смысла, заключающегося в них. Пример – чтобы не ходить за ним далеко – заключается в тех самых выражениях, по поводу которых сделана настоящая выноска. Швец на белорусском и малорусском наречии значит – портной. Это еще ничего ровно не объясняет читателю. Швецовым или портняжным искусством называется на байковом языке целая отрасль воровского промысла. Воры и мошенники делятся на категории и градации, смотря по характеру своего промысла, как, например, карманники, комнатные или домашние, паркетники, уличники, скамьевщики (конокрады), ночники – это их общее разделение; за ним следует деление более частное: швецы (по части платья), скорняки (по части мехов), ювелиры (золотые вещи), финажники, сорники или бабочники (ворующие чистые деньги). Нельзя сказать, чтобы воры поименованных категорий строго держались каждый своей специальности. В общем характере своем они без исключения следуют правилу – «не клади плохо», воруя все, что попало под руку, и, таким образом, швец весьма легко может забраться в область финажника, ювелир – в область скорняка или скамьевщика и т. д. Но каждый из них – по душевному ли расположению или по сноровке и умению – какую-нибудь отрасль предпочитает, чувствует к ней более симпатии и, таким образом, зачисляет себя в ювелиры или швецы, стараясь, конечно, более ориентироваться в избранной им специальности.