"Что это вы говорите?!. Я жива! Жива! Поглядите - вот!"
Бероевой в ее исключительном положении показалось, будто она не только произнесла, но даже громко выкрикнула эти слова, и ей хотелось, всеми силами своего слабого сознания хотелось выкрикнуть их громче, чтобы разуверить окружающих в своей мнимой смерти. Но странно: окружающие как будто и не слыхали ее слов: они продолжали относиться к ней, как к мертвой.
- Надо бы позвать надзирательницу, да доктора - пущай поглядят, вполголоса предложила сиделка и на цыпочках вышла из комнаты.
"Ну, вот! Слава богу! Доктор придет... Он увидит, он разуверит их", прокрался у Бероевой луч надежды.
Пришел доктор, взглянул на застывшую женщину, приподнял ей большим пальцем зрачок и в тусклый глаз заглянул, затем пощупал пульс и кивнул головой: готово, мол!
- Умерла? - спросила его Мавра Кузьминишна.
- Конечно. Разве вы не видите?
"Да нет же! нет!.. Я жива!.. Я слышу!.." - силилась закричать Бероева, и снова показалось ей, будто она действительно крикнула. Но нет, не слышат... Хочет она хоть чем-нибудь подать знак им о присутствии в ней жизни, хочет приподнять опущенные веки - и не может поднять их; силится шевельнуть пальцем - безжизненные мускулы не поддаются невероятно упорным усилиям ее воли, а между тем она все ясней начинает слышать движение окружающей ее жизни, даже отдельные людские голоса различает, сознавая, когда и что говорит доктор и когда Мавра Кузьминишна.
При этом в ней поднялось то смутное невыносимо тяжкое чувство, которое наплывает на грудь и голову человека во время сонного кошмара.
"Да это сон, это кошмар, - думает Бероева, - он сейчас кончится, только сразу никак не могу проснуться... этого ничего нет, это все только снится мне".
Но кошмар не проходит, и, несмотря на все усилия воли, проснуться она не может.
- Накройте ее и уберите койку, да в контору дайте знать о смерти, распорядился доктор, удаляясь из комнаты, ибо засим ему уже нечего было делать в лазарете.
- Как быть-то? Ведь по закону, кажись, нельзя класть к покойнику в гроб драгоценные вещи? - с озабоченной сомнительностью обратилась старушка к бывшей соседке Бероевой.
Мнимоумершая расслышала и эти последние слова. "Неужели она не положит? Неужели не исполнит моей просьбы?"
- Так что ж, это ведь не бральянт какой, а просто-напросто старая деньга - чай, сами слышали! - подумавши, возразила арестантка. - Опять же последняя воля - просила-то ведь как!.. Слезно просила!.. Ведь грех не сделать-то!
- То-то что грех, - со вздохом согласилась Мавра Кузьминишна. - Это на совести будет... Боюсь только, от начальства чего бы не вышло, если узнают... Ну, да уж что об этом думать, коли по христианству должно исполнить! - махнула она рукою. - Последняя воля - великое дело.
Бероева во внутреннем сознании своем просветлела от последних слов старушки.
Если бы воля ее повиновалась ей, то на лице ее отразилась бы улыбка самой искренней, самой теплой благодарности, но теперь - лицо осталось мертво и безвыразительно.
И вскоре после этого Бероева, хотя и чересчур слабо, однако ощутила-таки, как ее всю - от головы до ног - покрыли чистою простынею и как два солдата подняли ее вместе с койкой и понесли из больничной палаты.
Арестантка Катя Балыкова, та самая, которой Бероева иногда писала письма к ее Осипу Гречке, проведав теперь о смерти Юлии Николаевны, слезно обратилась к Мавре Кузьминишне, допустить ее обмыть покойницу, "Хоть этим-то отблагодарить за душевность ее!" - прибавила она в пояснение своего желания. Надзирательница согласилась и вместе с Катей сама обмыла, сама одела Бероеву и, разжав ее пальцы, вынула из руки ладонку и надела ей на шею, под смертную арестантскую рубаху.
После того тело, до следующего дня, вынесли в "мертвецкую".
* * *
Близится ночь. Покойница лежит на столе в тюремной "мертвецкой", покрытая все тою же чистою простынею. Перед образом мерцает лампада, в головах у нее восковая свечка теплится и кидает на стену поперечную тень от лежащей женщины. Эта тень рисует неправильный профиль головы, бугорок, в том месте, где на груди сложены руки, и острый, выдающийся угол пальцев ног под простынею.
Тихо. Только сверчок уныло и робко цвирикает под половицей, да изредка треснет нагорелая светильня восковой свечки - и монотонно-глухо раздается внятный голос читальщика Китаренко, который "ради спасения души" выпросился почитать псалтырь над покойницей.
"Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас", смутно звучится в ушах Бероевой, и в мозгу ее копошится новая тень мысли:
"Над кем это читают?.. Надо мной читают?.. Да, надо мной читают!"
"Со святыми упокой, Христе, душу новопреставившейся рабы твоея Юлии, продолжает меж тем монотонно тягучий голос псаломщика, - иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная".
"...Но жизнь бесконечная... Я умерла, - шевельнулась новая мысль в сознании Бероевой. - Смерть... А, так вот она - смерть!.. Я не вижу, не двигаюсь, но я слышу... Умерло тело, душа жива... "Но жизнь бесконечная..." - Сознание, значит, останется: оно - жизнь бесконечная. Страшно. Но это теперь, пока я на земле, пока меня люди окружают, а дальше-то что же?"
"Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще: песнь аллилуйя".
"Но дальше, что же дальше-то будет? - неотвязно замелькала перед мнимоумершей все та же пытливая, ужасающая мысль. - Теперь я слышу жизнь, а когда закопают в могилу - там уже нечего будет слышать... Какие звуки там, под землею?.. Сознание осталось... А когда тело сгниет и кости истлеют? Тогда же что?"
"Чудны дела твоя, и душа моя знает зело. Не утаися кость моя от тебе, юже сотворил еси в тайне", - звучит голос читальщика; а ночь, меж тем, растет и расстилается над неугомонным городом.
Порою будто туман непроницаемо заложит голову Бероевой и одолевает ее какое-то обморочное, мертвенное состояние, слух притупится, и мысль застынет; но потом опять начинают раздаваться в ушах какие-то неясные звуки, которых нельзя еще различить; однако из этих самых звуков через несколько времени начинают выделяться слова, из слов целые фразы читаемой псалтыри, и смутное сознание снова пробуждается, и ясно вырастает в нем роковой вопрос: "Что же дальше будет?" - пока и мысль и слух опять не погаснут в новом наплыве каких-то призрачных грез, тающих под конец в этом обморочном, всепоглощающем тумане.