* * *
Могильщики опускали и закапывали гроб, а в это самое время издали следили за ними два человека, которые, будто прогуливаясь, разбирали намогильные надписи.
Когда же, окончив свою работу, могильщики удалились, два человека, не изменяя своего фланерского вида, подошли к только что засыпанной могиле и в головах воткнули высохший сук, на одной ветви которого моталась привязанная тряпочка.
- Место хорошее, удобное... - тихо проговорил Гречка, вглядываясь в соседние кресты, чтобы получше заметить, где именно находится свежая могила, и внимательно озирая всю окружающую местность.
- Хорошо-то оно хорошо: тихо, далеко, сторожа, поди, чай, и не заглядывают сюда, - отозвался блаженный, - да одно только неладно: забор этот больно высок... Откуда перебираться станем? Подумай-ко!
- Погоди, погляжу получше - может, и отыщем подходящее...
Невдалеке от этого места перерезывала кладбище неглубокая канавка, вдоль по которой, в направлении к забору, тихо направились теперь двое товарищей.
- Эге-ге! Вот оно самое и есть! - самодовольно воскликнул Гречка, дойдя до самого забора, под которым канавка уходила за черту кладбища, в соседние огороды. В этом месте, между нижней линией забора и дном канавки, пространство, аршина в два ширины и около полутора высотою, было весьма слабо загорожено кое-как прилаженными досками.
- Тебя-то нам и надо! - ухмыльнулся Гречка: - Давнуть легонько плечом оно и подастся. И в канаве-то сухо - лужицы совсем, брат, нету, - продолжал он, делая дальнейшую рекогносцировку.
- Это значит, что из воды сух выйдешь, знамение так показует, ты это так и понимай! - шутливо сообразил блаженный.
- По крайности не запачкаешься, - заметил Гречка.
- А мне это все единственно, что чисто, что нет - была бы душа моя чиста, а в теле чистоты не люблю.
- Стой-ка ты, чистота! - перебил его сотоварищ. - Гляди сюда, ведь по ту сторону забора Сладкоедушкины огороды выходят!
- Ой ли?.. Да и в самом деле, так! Вот любо-то! - ударил Фомушка об полы своей хламиды. - Вот удача-то!.. И возрадовался дух мой - значит, сила вышнего споспешествует!
- Ну, уж ты от божества-то оставь - тут дело от луканьки пойдет, а ты с божеством некстати! - заметил ему Гречка.
- Главная причина в том, - продолжал Фомушка, - что ходить далеко не надо: прямо от Сладкоедушки и перелезем - чужие зеньки не заухлят*.
______________
* Чужие глаза не увидят (жарг.).
- Да к ней теперича и пошагаем, - порешил Гречка, выходя на дорожку, ведущую извилинами через все кладбище до самой церкви, - баба знакомая, и в приюте отказу не будет, а там у нее, значит, и схоронимся до урочной поры.
И Гречка с Фомушкой удалились с кладбища.
LXXII
В ОЖИДАНИИ ПОЛНОЧИ
Оба приятеля вскоре пришли на пустынные огороды, к избе хлыстовской "матушки" Устиньи Самсоновны.
В маленьких сенцах над входною дверью виднелся небольшой медный восьмиугольный крест, а под ним, на верхнем косяке была начертана мелом затершаяся надпись: "Христос уставися с нами".
- Господи Исусе-Христе, сыне божий, помилуй нас! - проговорил Фомушка, постучавшись в дверь.
- А кто-ся там? - послышался изнутри разбитый старческий голос.
- Все мы же - богомолы-братья, люди божии, свой народ.
- Аминь! - ответил тот же голос. И Фомушка с Гречкой вошли в чистую и просторную горницу, с одной стороны которой стояла большая русская печь, с другой - помещалась кровать старика за ситцевой занавеской, потом - широкий дубовый стол и широкие скамьи по стенам, а в переднем углу - образная полка, с выглядывающими оттуда темными, древнего письма ликами, на которые, прежде всего, трижды перекрестились вошедшие и затем уже отдали по поклону хозяевам.
- Устинье Самсоновне!.. Паисию Логинычу! - проговорили оба, и получили точно такой же почетливый поклон от хозяев.
Паисий Логиныч подсыпал тлеющих угольев в медную кадильницу с деревянной ручкой и заходил с нею по всем углам комнаты. Воздух наполнился тонкими струйками синеватого дыма и запахом ладана.
- Отче! да это никак для нас, худородных, росной ладан изводишь? заметил ему Фомушка.
- Дому израилеву фимиам благочестия подобает, - ответствовал старец докторально-богословским тоном, ни на кого не глядя и продолжая тихо колебать в руке свою кадильницу.
- С чем бог принес, братцы мои? Что скажете? - обратилась к ним хозяйка, оставляя шитье какого-то длинного белого плата.
- Да что вот... под твой, матушка, покров притекли, - со вздохом ответил блаженный. - Вы христолюбцы у нас именитые, а мы люди малые... от аггелов антихристовых из Вавилона треклятого спасаемся... В темнице ведь тоже за веру правую гонение принимали, во юзех заключенны были. Укрой нас, пока что, до странствия нашего - в верховную страну, на время пока переправляю новообращенного - чай, человек-то знакомый тебе? - добавил он, указывая на Гречку. - Ко столпам нашим усылаю: пущай поживет там, да к вере укрепится. А ты прими пока!
- Охота - моя, а дом - божий, - ответила на это Устинья Самсоновна, для брата нет отказу, хоронитесь себе, сколько нужды вашей будет. Милости просим!
- Спасибо, матушка!.. "Голодного напитай, гонимого приюти" - по закону, значит, поступаешь.
- Паужинать, может, хотите? - предложила хозяйка.
- Нету, матушка! До еды ли нам теперь!.. Опосля поедим, чего бог пошлет, а пока отведи ты нам келейку уединенную - целу ночь не спали, сон сморил совсем.
Устинья Самсоновна не заставила просить себя вторично и с охотою пропела обоих пришлецов чрез сени под лестницу, ведущую на чердак.
Здесь отодвинула она дощатый щит, который был устроен по той самой системе, как потайная дверь, ведущая в подъизбище - и снаружи совершенно казался стеною, так что постороннему человеку невозможно бы было и догадаться о его существовании. Фомушка с Гречкой очутились в тесном и темном тайнике, в котором они могли, впрочем, весьма удобно разлечься на больших мешках, вроде перин, набитых сеном.