Современники недовольно брюзжали в середине XIX века, что уже при Александре I «министры государевы (Кочубеи и Гурьевы) какими-то финансовыми оборотами, более чем щедротами монарха, стяжали себе великое состояние и сделались первыми вельможами, тон общества стал приметно грубеть; понятия о чести начали изменяться и уступать место всемогуществу золота»[3]. Мерилом же преуспеяния и общественного престижа к концу «меркантильного» столетия окончательно становятся не титулы и чины, а находящееся во власти собственника количество «презренного металла». Правда, золотых дел мастера и ювелиры продолжали ради престижа, многочисленной клиентуры и хорошо оплачиваемых заказов стремиться к званию поставщиков Двора, причем не обязательно императорского, а хотя бы какого-нибудь великокняжеского.
В первые два десятилетия начала Александровского правления продолжали обращаться к «греческому вкусу», однако теперь уже предпочитали каноны красоты, присущие времени Императорского Рима, но откорректированные парижскими законодателями моды. Очевидец тех лет, Филипп Филиппович Вигель, писал: «Как бы то ни было, но костюмы, коих память одно ваяние сохранило на берегах Егейского моря и Тибра, возобновлены на Сене и переняты на Неве». Ему вспоминались молодые дамы и девицы: «Не страшась ужасов зимы, они были в полупрозрачных платьях, кои плотно обхватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы; поистине казалось, что легкокрылые Психеи порхают на паркете». Пожилые же и дородные женщины, утратившие изящество телосложения отнюдь не растерялись и «из русских Матрен перешли в римские матроны»[4]. На какое-то время дамы совсем было отказались от корсетов, но дабы уподобить фигуру стройной колонне, дебелым красавицам пришлось затягивать свои пышные прелести в скроенный по новому фасону корсет «а ля Нинон». Хотя на голое тело под просвечивающую одежду русские щеголихи, в отличие от смелых парижанок, и надевали трико белого или телесного цвета, а сверху драпировались в хоть немного спасавшую от холода модную шаль, многие легкомысленные прелестницы серьезно простужались. Не случайно в свете вызвала много толков и пересудов безвременная смерть от такой казалось бы смехотворной болезни молоденькой, едва достигшей семнадцатилетия, очаровательной княгини Екатерины Осиповны Тюфякиной, несколько лет назад столь пленившей красотой лица, странно сочетавшейся с лежащей на нем тенью глубокой меланхолии, знаменитую заезжую художницу Элизабет Виже-Лебрён, что та изобразила чаровницу вестницей олимпийских богов Иридой, «окутанной волнистою пеленою и сидящей на облаке»[5].
Не менее опасными для здоровья очаровательниц становились и стягивающие их стан столь модные, блистающие роскошью пояса. Великая княгиня Александра Феодоровна, бывшая на девятом месяце беременности, так разволновалась за успех первого появления перед взорами придирчивого светского общества приехавшей в Петербург в 1823 году Вюртембергской принцессы, невесты великого князя Михаила Павловича, что «стала нервно плакать. Золотой пояс, усеянный камнями, бывший в тот день на ней, не успели достаточно быстро распустить, и он причинил ей сильное ущемление. В ту же ночь она разрешилась мертвым сыном и тяжело захворала»[6].
Уже при Павле I появляются новые типы ювелирных украшений сильно изменившегося женского костюма. Становится непременной составной частью уборов алмазный «султан», или «эгрет», сделанный в виде «пера». Теперь не отдельные цитернадели, а как бы образованные из цепочки наверший таких булавок ленты поддерживают мелкие завитки прически или скрывают края парика. Если все звенья были одинаковы, то сие украшение так и называли «лентой-рюбан» (фр. le ruban) или «головной повязкой». Зубчатая же полоска именовалась «барьером» (фр. la barrière).
Тогда же стали модны цветки-«флёры» (фр. la fleur) в виде «астры», или «двойной звезды». Сначала по «цветку» вкалывалось в волосы у висков, затем возле пробора стал располагаться третий, более крупный «цветок», а позже между сиими «флёрами» все чаще размещались шесть булавок, увенчанных каждая изобиловавшим зернами «колосом», или «эпи де бле» (фр. l’épi de Blès). Прикрепление подобных наверший к металлическому обручу привело к появлению «диадемы» (фр. le diadume), своим абрисом напоминающей распластанный треугольник и ставшей характернейшим дополнением парадного костюма в начале XIX века и непременной частью классической парюры, куда еще входили лишь длинные серьги и склаваж. Кстати, впервые «диадема» появилась, судя по архивным документам, в сапфировом уборе, сделанном Яковом Дювалем для великой княжны Александры Павловны. Правда, жители Альбиона и в наши дни предпочитают считать «диадемой» лишь украшение, венцом обвивающее голову. Диадему же, располагающуюся только на челе, англичане обычно называют «тиарой»[7] – термином, под которым в России привычно понимается убор римских пап, как бы состоящий из трех, одной над другой, корон.
5
Воспоминания г-жи Виже-Лебрен о пребывании ее в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801. С приложением писем ее к княгине Куракиной. СПб., 2004. С. 106–108;
6
Великая княжна Ольга Николаевна. Сон юности: Воспоминания. 1823–1846 // Николай I. Муж, отец, император: Русские мемуары. М., 2000. С. 176–177 (далее – Сон юности).
7
Российский государственный исторический архив (далее – РГИА). Ф. 468. Оп. 1. Ч. 2. Д. 3915. Л. 213–215: Опись приданого Александры Павловны (сапфировая диадема в составе сапфирового убора – л. 215);