Он заметил в воздухе какую-то странную, резкую перемену: еще было далеко до рассвета, но откуда-то тянуло прохладой, и деревья издавали жесткий, тревожный шум. Крошечная совсем голубая луна, как одинокий, озябший часовой, просительно смотрела с вышины, и Коробьин с невольным кладбищенски-жутким чувством миновал два десятка отделявших его от дома палисадников и ворот.
И в комнате у него было довольно прохладно, так что пришлось поскорее закрыть окна. Совсем по-зимнему, с лихорадочной поспешностью, он разделся, бросая куда попало одежду, закутался в одеяло и тотчас же, без всяких мыслей, крепко-крепко заснул.
VII
Уже целых полчаса смотрел из-за ширмы Коробьин на одно и то же сероватое пространство обоев с краешком большого гарусного пейзажа, и ничего не мог понять: какой странный, скучный, пасмурный колорит. Даже ярко-зеленый гарус пейзажа как будто выцвел, посерел и уже не кричал благим матом, как прежде, из-за стекла. Не хотелось спать, но не хотелось и вылезать из-под одеяла. За плотно закрытыми окнами не слышалось пения птиц, и хозяева, против обыкновения, были не в саду, а где-то в комнатах по соседству: доносились их шаги, осторожные голоса.
Что такое было вчера? Коробьин вспомнил не сразу, с некоторым трудом. Теплая лунная ночь, Сусанна, поцелуи... Еще полежал немного, надо вставать. Он всунул ноги в красные сафьяновые туфли и сделал два шага. За окнами стоял чернильно-серый петербургский день, а по запотевшим стеклам скользили струйки медленного, жиденького, северного дождя. С любопытством Коробьин распахнул половинку окна и сейчас же захлопнул, -- было не больше 8 градусов тепла. Анютин, Анютин, утопающий в солнце зеленый городок, дремотно-солнечный аромат сада, лениво блаженствующие люди, коровы и свиньи, -- где вы?..
Спокойно, рассудительно, трезво Коробьин огляделся вокруг себя, потом подошел к саквояжу и вытащил еще ни разу не раскрывавшуюся коробку стояче-отложных воротничков. Медленно, с удовольствием умылся и стал одеваться. Какой черт утащил его любимые запонки? Да где же, черт побери, они? Ах да, вот свинство, ведь он же сам вставлял их в манишку Федору Ивановичу, но так и позабыл отобрать назад. Он высунул из-за двери голову, -- никого.
-- Федор Иванович, Федор Иванович! -- крикнул он.
-- Что вам угодно, мой милый?
И из спальни появилась Евлампия Петровна, уже не в легоньком белом, а в теплом вязаном коричневом платке, перекинутом крест-накрест через плечи и завязанном сзади толстым узлом.
-- Запонки! Я позабыл взять у Федора Ивановича свои запонки, -- суховато сказал он.
-- Сейчас, сейчас, мой милый.
Евлампия Петровна принесла запонки, и Коробьин с тем же удовольствием медленно стал пристегивать к рубашке воротничок и манжеты, потом завязывать галстук, подстригать маленькими ножницами усы, совсем, как, бывало, у себя в Петербурге, перед уходом на службу. Зачем он все это делает, он не знал, идти было некуда, но как приятно само по себе это холодное нежное прикосновение голландского полотна, это несравнимое ни с чем ощущение чистоты, свежести, собственной корректности, которое дают в конце концов все эти вещи, купленные в лучших магазинах и заказанные у лучших петербургских мастеров -- подтяжки, носки, ботинки, элегантный костюм. Хоть посидеть во всем этом два-три часа.
Коробьин прошелся по комнате несколько раз и остановился, за неимением зеркала, перед темными стеклами старинной горки, хранившей в себе какие-то сахарницы, чашки, фигурки из разноцветного мыла, гипсовые статуэтки Фауста и Маргариты, всякую дрянь. Он все-таки увидал себя, свою тонкую цепочку через всю грудь, свой прямой породистый нос. И вдруг его точно ударило поленом по голове... Сусанна, Сусанна, кисейная барышня, уездная Анютинская сирена -- его невеста, которую он на этих днях повезет с собой в Петербург. Как? Почему? Что случилось? Как могло случиться, что он, выдержанный Петербургский чиновник человек из хорошего общества, обещал первой попавшейся смазливой девчонке, дочери какого-то пошлого четырехугольного болвана сделать ее своей женой... Да было ли это? Да на плечах ли у него голова? Ужас, ужас, ужас! Торжественно идти завтра или послезавтра к этому мужику в дом, делать предложение, может быть, венчаться на скорую руку в Анютине? А если и без предложений и без свадеб, то все равно тащиться с какой-то девчонкой на вокзал, запираться в купе, устраиваться вместе в Петербурге... Да есть ли у него во всем департаменте хоть один вольнонаемный переписчик, способный на такую поистине классическую глупость!..