-- Моя меня все ругает, а я ее не боюсь. Она добрая.
-- Добрая, добрая, -- притворно ворчала Евлампия Петровна, -- с тобой бы не следовало быть доброй. Вчера целый день ставил свое любимое "Сердечко Нинон", а сегодня и пластинку и граммофон поломал.
-- Ах, "Сердечко Нинон", -- вспомнил Коробьин, -- я вчера слышал, когда спал.
-- Вот подожди, сейчас придет Сусанна Михайловна, я ей пожалуюсь, -- докончила хозяйка и снова спустилась в сад.
-- Красивая ваша Сусанна Михайловна, -- задумчиво произнес Коробьин.
У Федора Ивановича загорелись голубенькие глазки, он оживленно потряс своей висячей бородой и сказал:
-- Ужасно красивая. Я ее обожаю. Моя сердится, ревнует. Не дает мне денег, а я хочу подарочек сделать. Выпилил половину шкатулки из красного дерева, а на другую половину денег нет.
-- Возьмите у меня, -- предложил Коробьин.
-- Избави Бог. Она строгая, догадается, заругает. Я у вас другое хотел попросить.
-- Что?
-- Вчера я на столе понюхал духи -- ужасно хорошие. Позвольте мне сегодня надушиться.
-- Ах, Боже мой! -- засмеялся Коробьин, -- да я вам их хоть полпузырька отолью.
Пошли в комнату, где Коробьин кстати обулся в коричневые с полосочками носки, в желтые туфли и надел серенький люстриновый пиджачок. Мимо окон проплыл белый кружевной зонтик. Федор Иванович засуетился и стал прыскать духами свою коломянковую куртку.
-- Сусанночка идет, -- восторженным шепотом заявил он.
С самого начала Коробьину показалось странным, что, войдя на террасу и положив на стол сложенный зонтик и книгу, Сусанна Михайловна молча поздоровалась с ним и Федором Ивановичем, затем спустилась по ступенькам вниз и также молча прошла в глубину сада мимо сидящей с ножницами около клумбы Евлампии Петровны. Как будто она продолжала обдумывать какую-то начатую думу. Потом она вернулась с букетом душистого горошка в руках и остановилась пред террасой.
-- Сегодня ровно год, как застрелился Дориомедов, -- неожиданно сказала она, нюхая букетик и ни к кому не обращаясь, -- ну, надо в библиотеку идти.
-- Возьмите с собой Виктора Александровича, -- после некоторой паузы отозвалась Евлампия Петровна, -- ему надо посмотреть город. Да и познакомитесь поближе с ним.
-- Я с удовольствием, -- сказал Коробьин с террасы.
-- И я тоже с вами, -- торопливо крикнул Федор Иванович, схватывая свою дворянскую фуражку.
-- А ты и дома посидишь, нечего мешать молодым людям. Лучше граммофон почини. Идите, мои милые, с Богом.
Коробьин перегнулся с террасы и протянул Сусанне Михайловне книгу и зонтик. Пошли. Молодая девушка уже не казалась ему, как вчера, холодной и равнодушной. Ее нежное чуть-чуть смуглое лицо в сиреневой газовой косынке даже слегка улыбалось и застенчиво, немножко по провинциальному отворачивалось, когда он начинал пристально смотреть на нее. Глаза у нее были темно-серые с травянисто-зеленоватым оттенком. Некоторое время шли молча, и Коробьин, к удивлению своему, не знал, как завязать разговор. Но и это, как и все в Анютине, его забавляло, и он с юношеским задором пошвыривал тростью камушки и сбивал репейные головки.
-- Кто это застрелился год тому назад? -- наконец спросил он.
-- Так, один инженер, -- суховато ответила Сусанна Михайловна. -- Вы из Петербурга. Скажите, пожалуйста, на сколько рублей в месяц может прожить в Петербурге интеллигентная женщина?
-- Смотря по тому, как. Курсистки живут и на тридцать рублей. Я думаю, что надо minimum рублей сто.
-- Сто рублей, -- задумчиво повторила она, на минуту остановив на нем свои зеленовато-серые глаза, и опять умолкла, и он заметил у нее немножко смешную молчаливую манеру шевелить губами -- совсем, как монашенки шепчут молитву. Точно она хотела, но не решалась или просто ленилась задать какой-то вопрос. И во всей ее стройной фигуре, с высокой талией и узенькими покатыми плечами, таилось вопросительное выражение. "Зачем ты идешь за мной?" -- прежде всего говорило оно.
"Замкнутая натура, -- думал Коробьин, -- самая обыкновенная кисейная барышня, или недотрога". Но идти и молчать с нею было по-прежнему приятно. Совсем не похоже на Петербург, где Коробьину сразу становилось ясно, нравится ему женщина или нет, и чего от нее можно ждать. И самым привлекательным было то, что тут он еще ничего не понимал в своем отношении к ней, и даже раздевать ее мысленно, по старой петербургской привычке, как-то не решался.
Или, может быть, в Анютине был особый целомудренный воздух?
Прошли всю Златоустовскую улицу, на которой жил Коробьин, потом Дворянскую -- единственную во всем Анютине улицу с фонарями и с мостовой. Она считалась главной, и на глаза, кроме двухэтажных домов, стали попадаться вывески: "Земская управа", "Парикмахерская", "Аптекарский магазин", "Общественная библиотека".