И почувствовал Василий Петрович светлое в душе своей ликование — и по случаю сохранения жизни, и по случаю того, что есть сговорчивая душа и у разбойника. Ходил, думал и, улыбаясь, качал головой.
Много лет прожил он, а вот только теперь благоволение в человеке постиг.
Ясное спокойствие вернулось к нему снова. Мягче и бодрее стал. Шутка-ли — зверь кощунствующий, и тот понял, что есть у старика бесспорное право пожить еще немного на белом свете!
С тех пор как-то даже думать о смерти перестал. Разбойник помиловал, ну, а Бог, значит, подавно.
Дни стояли солнечные, веселые. Начинали скалывать лед. Приближалась весна. Из каких-то невидимых проталин доносились ароматы черной земли и томили душу неясной печалью и сладкой расслабляющей тоской. А вот Прозоров чувствовал себя бодро. Печаль-то, правда, и у него была — очень уж горькая всюду вокруг жизнь протекала, да и сыновей измотавшихся тоже было жалко, — а бодрость все-таки не покидала его.
— Конец-то не скоро, а все-ж доживу. Непременно доживу! — думая он, прохаживаясь по двору.
Не ждешь ее — она и приходит.
Двух недель не прошло со дня радости большой, слег вдруг Василий Петрович, и тайный голос, медлительно-протяжный, уверенно говорил ему, что больше он не встанет.
Ездил врач, слушал и выслушивал, качал головой, и понял старик, что на этот раз смерть неминуема. Вместе с жутким страхом, который мокрым холодом прошелся по его изношенному телу, ощущал он и большую обиду. Смотрел на икону, простреленную грабителем, насмешливо улыбался и сокрушенно повторял одни и те же слова, умоляюще-бессильно:
— Разбойник помиловал, а Ты, Ты не хочешь! Где Твое Благоволение?
Перед вечером приходил старичек один, Личедеевым звали. Успокоительные слова всякие говорил, а потом священное писание вспомнил и сказал что-то о стране, где беззаконные перестают страх наводить и отдыхают истощившиеся в силах.
Прозоров грубо прервал его и, словно проповедь, хмуро произнес:
— Не в том дело, чтобы жить мне еще. Конец я хочу узнать какой будет. Чем завируха кончится? Понял? Ну, и не утешай. Безутешен я.
Личедеев смущенно провел костлявой рукою до своей лысеющей голове и, подняв указательный палец, робко возразил:
— Не следовало бы тебе, Петрович, забывать про то, что наипервейший источник богочеловеческои жизни есть превышающая разум наш — тайна. Разная она для людей бывает. Для тебя, может быть, всего эта и есть.
Сердито посмотрел на него Прозоров и, отмахнувшись, сказал:
— Всякая тайна, слышал я, нуждается в откровения. Разве Христос есть Бог потаенный? Обнаружил же Он себя. Что же ты чушь городишь! А судьбы родины нашей тем паче непотаенны. И разве при миропомазании не дается всем право быть орудием Духа Святого в служении пророческом? Ну, вот я и желаю о судьбе России знать. Дал я ей сыновей своих, богатство, мысли, чувства и любовь свою. Предки мои строили ее. Оттого и есть у меня такое право простое спросить: а кончится-то это чем? Знать я желаю. Ответить мне на все это может только жизнь. И потому вот жить хочу еще. Надо мне!
С трудом повернул голову и с презрительной улыбкой добавил:
— Разбойник, Матерь Божию оскорбивший, — и тот понял мое право. Потому что душа у него, хоть и разбойничье, но русская, сговорчивая. А Этот и понимать же хочет.
Неслышными шагами отходила от него жизнь. Холодели пальцы, и лиловыми стали жилки у глаз. А дух все еще не сдавался, зато обида сменилась злобой, неукротимой и яростной.
В последний час пришли сыновья, торжественно-хмурые и преувеличенно-сдержанные. Старший на них строгим пониженным голосом спросил у умирающего отца о его пожеланиях. Старик поднял глаза и злым смелым шепотом сказал:
— Хочу еще жить. — Хочу знать, чем все кончится.
Думая, что старик не понял его, сын снова однотонно повторил:
— Может быть, папаша, какие-нибудь последние распоряжения сделаете? Волю вашу мы выполним свято.
Прозоров жалко улыбнулся.
— Какие там распоряжения! — тихо простонал он. — Слово мое последнее хотите — извольте. Думал я: разбойник помиловал, помилует и Бог. Ведь должен же Он знать, что не за жизнь я цепляюсь, а разгадки трепетно ждал. Вот я говорю вам: нету Бога! Никакого Бога нету!
У его изголовья стоял священник в эпитрахили. Он уж было сложил губы в лейку и хотел что-то сказать, но сыновья ему не дали.
Точно угадав его намерение, Прозоров поднялся с подушки, повернул к нему своя полузакрытые глаза, и злым, нехорошим тоном прошипел:
— Нету, нету Бога! Мне это лучше знать. Не спорь! Да и не допустил бы Он того, чтобы Россиюшка про Него забыла. Не мог допустить. Нету, нету Бога!