Я открыл глаза, думал, что увижу.
И действительно увидел: на стеклах больших портретов Пушкина и Чайковского перед моей кроватью зыбкий слабый свет. Едва различимый, неровный, точно его источник то гас, то занимался. Показывался в разных местах. Пробовал сосредоточиться в определенное, очерченное — и расплывался. Но с каждою новою попыткой форма его делалась яснее, сгущаясь вверху в круглом. Точно кто-то пробовал из разреженного тумана создать голову, в которой упорно, даже когда она пропадала, оставались две синие искры… И весь этот пар был голубоватый, как умирающий огонек в лампе, когда фитиль опущен — и она через мгновение должна погаснуть… Агония пламени или его рождение? Синее, смутное то приближалось ко мне, то отступало. Будто я был обведен магическим кругом, через который оно не могло перейти.
Чудилось или нет?
Хотел убедиться и закрывал глаза.
Если оно было вне меня — пропадет. Я его не увижу.
И пропало. Я его не видел. Долго не подымал век.
Открыл, и синее трепетное точно наливалось жизнью в эти минуты. Еще не четкое, но можно было угадать — я бы сказал — очерк человека, если бы его плечи и руки не курились слабым голубоватым дымом в нечто имевшее отдаленное сходство с крыльями. Крыльями, концы которых пропадали в бесконечности.
Спросил ли я или только подумал:
— Кто ты?
Ответил ли он или дал мысли мысль:
— Меня не знаешь. Я Единственный, пожалевший оклеветанного в страшный миг отлетевшей опозоренной жизни.
Странное, загадочное, неведомо как переданное мне. Да, разумеется не словами… Точно в мозгу какие-то клавиши, и он, чуть касаясь их, рождал представления.
— Ты был у того дерева?
Почему я именно вспомнил его?
— Да.
— Кто тебя послал туда?
Две синие искры вспыхнули и затрепетали. Я угадал в них гордую, нераскаивающуюся муку.
— Никто. Я не творил волю Его. Отделился от светоносных легионов, окружавших крест и облаком обвивших душу Неизреченного, чтобы унести ее и…
Умолк? По крайней мере, во мне не рождались его ответы. От голубого пламени глаз заструилось другое голубое. Я бы сказал слезы из-под увлажненных ими ресниц.
— Ты ушел?…
— От легиона блаженных… Меня пронзила чья-то скорбь неизмеримая. У креста плакали и в смертной тоске исходили другие. Но их связывала любовь к Нему, они были чисты перед Ним, оправданы. А тот одинокий, оставленный, проклятый, угадавший это проклятие во всю вечность вселенной… Его скорбь обнимала эту вечность. Ей не было меры и имени в человечестве. Ничья рука не простиралась к нему. Ничей взор с состраданием не останавливался бы на его искаженном лице. Каин, в порыве злобы, не зная, что будет от его удара, убил брата, и в гневе и неведении его оправдание. Этот хотел возвеличить, заставить человека сделаться богом, в которого верил, и предал его на страшнейшую из казней. В мире — целый океан жалости, но из океана ни одной капли ему. Его как падаль откинули ногой те, которые купили его… С высоты креста в вечность и бесконечность из косневших в агонии уст прозвучала заповедь всепрощения, — но из этого солнца будущих тысячелетий луча не упало на его проклятую голову… И чем ярче сияло это солнце, тем крепче замыкалась в свою стихийную муку душа опозоренного…
— И в тот миг, когда петля, как змея, обвила его шею — меня пронзил ужас души его… Я уразумел: ни в одном из неисчислимых обитаемых миров нет ужаса, равного этому. Обратись он в воды морские — затопил бы земли и погасил солнце. И этот ужас был ужасом любви, предавшей любимого… Ученика, веровавшего во всемогущество того, кто оказался бессилен здесь в юдоли страданий. Ужас обманувшегося во всем, чему поклонялся. Ужас друга, надевшего на него вместо царского венца терновый, узнавшего, что проклятый, даже в страстном порыве преданности он был только слепым орудием пророчеств и обетований. Спасение и надежда всем — менее его любившим и осуждение без конца ему — возлюбившему до самого преступления…
Синий призрак померк, потом вдруг вспыхнул… В его угасшем пламени красный гнев.
— Благословлявший всех, миловавший убийц, сострадавший прокаженным, изгонявший демонов знал его судьбу и дал ей совершиться! Вся слава, любовь, благоговейное поклонение вселенной тысячезвездным сиянием обовьют многострадальную голову в терновом венце. А тот, всей бурною и огневою душой, страстно и скорбно желавший Учителю победы и всему своему народу спасения, останется мерзостью вопиющей измены и предательства, небывалого с тех пор, как земля родилась из довременного хаоса.