— И вот жалость исполнила меня… Я отделился от светоносного облака и через овраги и рытвины от рокового креста устремился к скалистой вершине и ее одинокому дереву. Я обвил крылами Иуду. Я коснулся его лба устами и принял на себя душу, трепетавшую как горлица в когтях беспощадного коршуна. Я не дал приблизиться к ней черним духам мщения, как дым подымавшимся из трещин этого утеса и иссушавших уже обреченное дерево. Я принял эту душу и, прикрыв ее собою, унесся в бездну света…
— Где эта душа?
— Не знаю… На пути небесный вихрь, как пыль гонящий звезды, унес ее от меня. Не знаю. У Него много обителей света и без числа обителей тьмы.
— А ты?..
— Где я?.. Тоже не ведаю. Когда я был уже у пламенных врат моих — они замкнулись… И было мне оттуда: «Уходи! Отныне твое место в земных мирах. Будь последним утешением непрощаемых. Последней несбыточней надеждой безнадежным… Правда правд и закон законов знает, кого избрать во исполнение мрачных пророчеств. На протяжении тьмы тем тысячелетий они находят душу, отягощенную длинною цепью предательств, ни разу не искупленных, чтобы поразить ее в ее любви ужасом того же предательства… Мудрость неумолимая и жалость — как тьма и свет — текут из одного источника. Пребывай во тьме и мерцай в ней душам неискупленным и обреченным».
— Но Он… Христос — величайший из Эонов, не сказал ли: «прости им, неведающим, что творят?».
— Да… но Безымянный, Непостижимый, Неразгаданный, Неведомый даже своим истечениям, Эон Эонов, невидимый владыка и средоточие Плерома не ответил ему: «да будет так!».
Синее пламя меркло… Расплывалось в неясное. Скоро слилось с окружавшим мраком. Мне стало теплее. Согрелся.
Утром, когда я проснулся, солнце ярко светило. Бледное северное небо было безоблачно. Выпавший за ночь снег бел и безгрешен. От сна (сна ли?) не оставалось ничего… И вдруг на недописанной мною накануне странице я различил знак, таинственный, непонятный — две стремящиеся одна к другой стрелы, разделенные мечом в виде креста. Страница эта была посвящена вопросу:
— «Предал ли Христа — Иуда?».
Ник. Никитин
В больнице, когда полная свобода от сутолочи, есть время подумать на счет жизни. А как теперь, можно сказать, при конце, я разбираюсь в людях, то и себя оценю, что я не наукой, а моментом жизни, просвещенный человек. И только… Необыкновенно жить простому человеку. Чтобы найти подходящую жилу, надобно знать! По гречески вы соображаете — что значит: душа? Ну, душа — душа и значит в нашем русском, неразвитом языке. А греки для этого счету предназначили особое слово, — психе — то-есть… Греки — необыкновенный народ. Взять хоть ту же самую губку, завалящий товар, а у него глядишь и расторговался грек. Я человек схватчивый и каждую особенность жизни замечаю. Недаром его превосходительство, бывший наш директор, меня упрекали: — удивляюсь тебе, Скочиляс, до чего вы воспитонцы перенятливы. Тебе бы в Европе Первертоном быть, переверты тайно дипломатничать…
А как же и не быть первертоном лишенному рода, неоснованному человеку, которого собственная кровная мать покинула на произвол судьбы и казенную заботу.
Конечно, в младых годах я подвергнулся ошибкам поведения, за что и принимал урок от дядьки нашего Сипатыча… Огромный очень фитьфебель, со стеклянным фальшивым глазом, от турецкой еще войны. К детских годах, надо сказать, меня отдали из Воспитонского Дома в Преображенский полк, в кантонистскую школу. Что там приключалось со мной, только Сипатычу известно, но ни фаготному искусству, ни обращению с пистоном обучить меня ни для кого не составляло возможности, — дыхание у меня запирало. По такому случаю обрекли меня барабанной игре.
А тут подвернулась страстная любовь. Из конфеточного магазина одна нежная дева с обходительными словами. Я был, правда, совсем отрок и, начитавшись благородных книжек, увидел в своей судьбе фортуну. И хоть фортуна была довольно старше меня и в паричок головку кутала, как впоследствии стало известно, — ну да мне в те поры не приходилось разбираться… Одним словом, колесо жизни повернулось. Ходил я, будто угоревши, хочу что-нибудь деликатное сочинить фортуне моей, а чувства нет. Все чувства барабаном отбило. Можете сами видеть: здоровье у меня тонкое, по сложению, а с восьми до восьми каждодневно упражняясь на барабане, я все остатки потерял. Так решили мы эту музыку бросить и, по рекомендательному рапорту заочной своей любви, откомандировался я швейцаром в конфеточный магазин. Товарищи полагали, что постиг меня полный крах, но, по фактам судить, оттуда началось мое существо. Обмундировали меня из серой шинели в позлащенную курточку, был я тоненький, с аппетитными глазами юный отрок и барыням нравилось, чтобы я коробки им в экипаж подавал. А я знаю преданность, вежливо улыбаться могу и как теперь понимаю, что простому человеку первый козырь жизни — перенятливость и осторожный ход поведения. Так на сладком, да гривенничках и двугривенничках я взрос во весь фрунт и с возрастом пошаливать начал; костюмчик себе сторговал и в свободный день по Невскому манежусь преподобным финтиком, точно сын хорошего семейства, многие дамочки прельщались. Тут пошло у меня пренебрежение фортуной, ей, конечно, понятно сделалось мое поведение и по бабости подвергла она меня мстительности. Довела хозяину поклеп, и отрока, вкусившего сладость деликатной жизни, попросили об выходе.