Не могу рассказать, как я скитался в поисках пищи и никак в жилу не попадал. Был грумом для служебной связи с заграничной певичкой, а когда вздыхатель ее покинул, меня прогнали вместе с всей ее кавалерией. Проще говоря: не раз я о фортуне нежно поминал и честил себя идиотом.
Пришло время призываться… Тут я, за одного купца вкупившись, и, по причине хлябости и схватчивости, определен был в саперные войска, а как фортуна моя имела генеральное знакомство, по причине покупки конфет, дали мне протеже в гвардию, чтобы я квартировал в Петербурге. Ведь тут опять с заочной своей любовью я заключил перемирие и дерзость мою она помиловала.
Для кого солдатчина — труба, а мне — манёвры судьбы, пустяковина. Надо только подоспеть начальству преданным ходом. Я даже усердными медалями и нашивкой отличен.
Приходит раз на словесные уроки наш полковник, Мордовцев фамелья, спрашивает у нас.
— Кто первый на имперью человек?
Кто ему отвечает: митрополит… Кто: царь…
— Ну, а ты, Скочиляс? — меня спрашивает.
— Царица, — рапортую, — ваше высокородье!
— Как так царица? — удивляется он значительно, — почему не царь?
— Никак нет — отвечаю во фрунт, — они не простой народ, они — божьи помазанники!
Засмеялся он и в зубы полтинник.
— Замечательно! — говорит, — выходит, что царица…
Тогда я еще не в сознании был.
Ну, конечно, меня на сверхсрочную просили, да меня тянуло уже больше к гражданской части. Вышла тут верная командировка курьером департамента. Дело нетяжелое и человек на виду. Летал я с пакетами, покуда не залетел к самому директору.
— Это кто? — спрашивает.
Секретарь при них объясняет, что мол из наших курьеров, бывший гвардии сапер и медалями отличен.
Генерал тогда отвечает:
— Люблю, говорит, таких… Мизерабельное визаже… и прочее, ему по французски, секретарю… Муха, говорит, предопределенная природой к курьерской жизни.
Я ему — так точно!
И пригнулся.
А он мне ласково пальцем.
— А что, говорит, девятьсот пятый год?
Надо тут прибавить, что генерал наш замешался в политике, про него молва была, будто хочет он из ранжира вылезть в передовые государственные радетели.
Я только слегка пригнулся и в тон ему внятно:
— И народ, говорю, ваше превосходительство, тоже желает соображать.
— Как бесподобно… — замечает генерал и по-французски улыбается секретарю при них, и подарил мне пятерку. — Как бесподобно!
Тут был скоро всему первертон и начали мы жить по новому образцу. То есть когда царя спихнули.
Так что пять с полтиной у меня исторические сохранились, могу нынче завещать музеям.
Когда главных поменяли, я живу прежним тихим ходом, по карточке живу — по новой, а передовой мой генерал в другом месте, правда без почетного солнца на воротничке, но вся регалия жизни в исправности. И я же к ним половики выколачивать хожу.
Генеральша меня спрашивает:
— Как, говорит, соображает теперь народ?
Язвительные были супруга. А я, снисходя к их бабости, вообще отвечаю: — У меня здоровье тонкое и я в политику не мешаюсь.
А между прочим весь оборот понимал и только был в ожидании, когда умелется, чтобы мне свой фант найти. Но тогда настигла меня беда, когда пришел в канцелярию рабочий народ и круто замахнулся. Прежняя форменность жизни была зачеркнута. Тут я перестал понимать.
Председатель наш Матвей Пружников на вид рубленый человек и лицо с рябинкой, из гаруса лицо, а голосом тихий.
Непроникновенен я был, пока не выгадали новую затею: опрыскать старый режим. Это у них на манер молебна. Конечно, как стали кропить везде санитарию, добрались и до меня. А надобно сказать, что постоянным моим присутствием считалось сидение около притворчика, куда за нуждой ходят, рядом с телефоном. Конечно, с прыскалкой добрались и до моего стула. Председатель показывает на черное пятно на стуле, и рябинки краской пошли.