— Кто, говорит, такую заразу разводит?
Я ему вежливо, но с пылом отвечаю:
— Извините, отвечаю, это я насидел. Мое пятно. А заразы здесь никакой нету. Я чистый человек, бывшей гвардии сапер и медали усердные имею. Двадцать лет сижу, а заразы…
Словом, загнулось отсюда мое поведение; но ничего не сказал, только одним глазом повел, вроде фальшивого Сипатыча. Но мнение против меня имел. Я прячусь, на манер осеннего комара, но он меня мнением не оставил.
Зовет раз.
— Ты, говорит, не умеешь чернила наливать. Чего намазал…
Надо бы мне смолкнуть или особенно подоспеть как, а я, разрешите, говорю, господин председатель, обновить…
— Вы, отвечает он мне, холуйничать научились, а мне требуется правильное дело!
Ну, думаю: двадцать лет наливал, а тут разучился. Генералу передовому умел наливать… а этим не умею? Зло меня взяло! Караулю так свою обиду, занимаюсь контрами и жду политического обыска. Ладно, думаю, всё одно пропадать.
А он меня по чернильному вопросу опять принимается учить.
— Почему, спрашивает, чернила жидкие?
— Никак нет, отвечаю, не жидкие, как следует…
Он меня: — Это, говорит, себетяж!
Я тут оскорбился. — Себетяжа, говорю, вовсе нету, а только нонешний жидкий товар. А в казенном я не повинен…
Как он на меня тучей.
— Прошло твое казенное. Народу служишь, — говорит.
Я вижу, утвердили мне настоящую точку. Надо схватить психе… Если жизнь повести осторожным ходом, то только и можно выжить простому человеку, а то помрешь.
Надумал я преданный ход: прошеньице составить. Поймал председателя на лестнице, когда он еще с морозу добер, и сую бумажку.
— Извольте, говорю, зачитать!
— Это что? — спрашивает.
— На счет партейности осмелюсь. Записаться…
— Да ты понимаешь ли программу?
— Понимаю программу… Как есть бывший солдат и гвардии сапер с нашивкой. Двадцать лет по гражданской части. В казенном воспитонском доме родившись униженно, как подобает пролетарски, Палей Скочиляс, — так рапортовал.
Стал я в те поры заучивать, что есть коммуна и вожди, и что я всего мира гражданин. Всё это я заучил и кожаную фуражку мне выдали бесплатно, а вкусу у меня нет. Снаружи посмотреть: бойкость имею, а душевных движений нет. Приказано было интернациал спевать, да на пятой спевке регент не выдержал.
— У тебя, ругается, не уши, а пепельницы. Пошел вон!
А я действительно в таком состоянии никак не могу на тон попасть. И в неестественности ушел я со спевки.
По улице снежок порошит, а никто мне не скажет: почему у меня вкусу нет…
А я люблю занять себя вопросом, благородной книжкою сему приучен. И вдруг, завернувши с Конюшей улицы, вижу на угле дома, где квартировали прежде придворные паточники, облеплен весь снежком, стоит мой передовой генерал. Поздоровался я с ним. Он со мной за ручку, поглядел он на мою кожаную фуражку.
— Записался, спрашивает.
— Так точно, отвечаю, ваше превосходительство, записался! А он мне по-французски: — Ну, мизерабельное визаже, сообразил значит в тон, как бесподобно.
Тут соображаю я его полное забвение и рваные калошишки, как он, сказав подобные мне слова, моментально исчез. Полагаю я, что было это мне свыше по текущему вопросу вещее видение. Всё-же таки посожалел я вещее видение, хотя бы и не надо, как классового организма, но всё мне тоскливо и вкусу нет ни к чему.
Да!
Ручаются нынче доктора, что от нарыва бросилась в жилу порча, и обещаются ее выгнать. Но мне приходится теперь, к сожалению, помереть. Потому что поведение мое совсем загнулось и точки мне не свергнуть. Но помираю я, вроде героя, страдающего за свободу, и похорониться желаю без всякой божественности, как мыслящий гражданин. А на кресте можете написать: бывший гвардии сапер.
Алексей Ремизов
Когда сорвали с Его плеч царскую багряницу и в отрепьях вывели на улицу и под свист и гик ожесточенной горемычной черни погнали к Лобному месту, было ведомо всей твари — небесной, земной и подземной: знал темный лес, где вился терн, знало море, где росла губка, знали звери и виноградный сад, и горы и долы и демоны огня, сковавшие гвозди и копье.
1
«Отреченная повесть» А. М. Ремизова «Кресту Твоему» была дана им для другого сборника, который не мог быть издан Домом Литераторов. Мы печатаем ее теперь в уверенности, что А. М. не усмотрит нарушения своих интересов в перемещении его произведения из одного сборника Дома Литераторов в другой.