— Не всякий человек — баран, — ответил я. — Да. Не по бараньему пошел я за тобой, а чтобы Бога на чудо вызвать.
Тут все гости вступились. Кричат:
— Баранина, а не человечина. Это шутка.
Отмахнулся я.
— Прочь. Так не шутят. Съесть человека или не съесть, а даже в жареном виде он человеком, а не бараном остается. Прочь, нечестивцы.
И выбежал как был без пальто и шапки, проскочил по лестнице во двор.
Мороз. В прорез меж крыш — звезды, на меня не смотрят.
А я не могу на месте стоять. Трясусь, как звезда, и все бежать хочется. Все бежать. Кручусь по двору и вижу — из-под арки быстрыми шагами спешит за мной военный в папахе. Прямо ко мне.
Я подумал:
— Конец. Убьют и как собаку съедят.
Убегаю от военного, а он за мной. Я пробежал на задний двор, к помойке. Стена — некуда бежать. Конец. Трясусь у стены.
А военный подошел ко мне, передохнул и спросил:
— Скажите, пожалуйста, где тут уборная?
Тут дрожь оставила меня. Гляжу на военного — лицо сытое, как у Никифора, и разговаривает деловито и вразумительно. Глаз к небу не подымает.
Я указал ему, что нужно, и чувствую: спокойствие на меня нашло. Пусть.
Поглядел на небо. Звезды для меня светят. И небо новое, не для всех, и земля новая.
Вернулся к Никифору, взял у него пальто и шапку и сказал:
— Прощай. Спасибо. Научил меня. Ты — при своем, я — при своем. Знаю я теперь все.
И пошел.
Конст. Федин
Натачке Грековой.
Кряхтел-пыхтел на свете божьем мужик.
Сызмальства пришлось ему, болезному, туго, а как подрос — еще того хуже стало; никто ему доброго слова не скажет, всяк норовит его только в ярмо впречь. Схмурился совсем человек, солнцу ясному не рад, на людей не смотрит, все только твердит:
— Нет на земле человеку радости.
Бабка его, — древняя старушка, от ветра качалась — говорит ему:
— Должен человек на земле радость иметь, хоть раз за всю жизнь, хоть от тли какой, а должен.
Ну, да ведь известно, что с бабки взять — ни проку от нее, ни прибытку. Твердит мужик:
— Нет на земле человеку радости.
И правда: убралась на тот свет бабка, древняя старушка, и мужик постарел, согнулся в три дуги, иссох — а ни разу за всю жизнь не усмехнулся.
Приходило лето — летовал мужик в поле, наступала зима — зимовал в избе; бродит по земле сутулый, волосатый, руками, словно пугало, помахивает, ногами, кочерыжками, погромыхивает, на людей не глядит, брови супит.
— Нет на земле человеку радости, — бурчит себе угрюмо в бороду.
Так его и прозвали — Угрюм.
Идет как-то Угрюм базаром, а навстречу ему старушонка бежит, от ветра качается, точь в точь — покойница-бабка.
— Купи, — говорит — мужик, у меня ежа.
— На что он мне? — отвечает Угрюм.
— Так, веселей станет. А он тебе крыс ловить будет.
— Какая от ежа веселость, — говорит Угрюм, и думает: наплодилось у меня в избе да по закромам крыс целое войско, разве и впрямь купить ежа, пусть одна нечисть другую пожирает…
— Давай, — говорит.
Завернул ежа в платок, завязал узелком, принес домой.
Лежит еж у Угрюма в уголке в горнице, круглячком свернулся, не шелохнется. Сунул ему Угрюм кусочек творогу, стоит, ждет, что будет. Опустил звереныш свои иглы, тихонько нос острый сквозь щелочку высунул, поводит им, сопит. Воровато потом рыльце высунул, мокрым ртом чмокнул, проглотил творог и опят круглячком свернулся, не шелохнется.
— Ишь, — сказал Угрюм, — по нраву небось!
Да опять ему кусочек лакомства подсовывает, сам поодаль зверька становится, пятерней в бороде поскребывает, ждет, что будет.
Провозился Угрюм с ежом до вечерён, не заметил, как смерклось. Да так до тех пор, пока не приручил ежа, так что совсем зверюшка домашним стал, вроде шавки — на зов бежит, коготками по полу постукивает, иглами шуршит, носом острым крысиным пофыркивает. А как войдет Угрюм после работы в горницу, еж к нему так и бросится, от радости лапти ему грызет, норовит все хозяину в лицо глянуть, да только лоб зверенышу на глаза насел — не пускает тварь человека узреть. А за обедом тычется еж под столом в ногах Угрюма, подбирает объедки, отвечает на хозяйский разговор крысьим сопом.
Перестал еж ежиться.
А мужик Угрюм кончит работу — торопится скорей домой, с ежом разговаривать, объедками кормить тварь колючую.
— Куда бежишь, Угрюм, — кричат ему встречные, — иль радость какая?
Хмурится Угрюм, отвечает: