Он рассказал из хрестоматии про слона, как может рассказать лишь один математик, всю жизнь знавший одну свою математику.
Дети были довольны, они поспевали повторять… Как от тысячи ульев гудел театр.
— Пожар охватил хижину. Великодушный слон спас проводника, подвергая опасности собственный хобот.
На хоботе Зеньчугов задержался. Восхвалял всячески непостижимый орган. Увлекся. Правой рукой, изображал его гибкость, пальцами цепкость; пошарил в кармане, бросил на пол окурок, показал, как хоботом слон сумел бы поднять.
И дети за Зеньчуговым все руку вверх, все пальцами все что-то бросили, все сползли на пол…
Бешеный френч подскочил:
— Бэлла Исаковна приказала кончать!
— Я кончаю! — крикнул на полуфразе Зеньчугов и сошел с эстрады.
Бэлла Исаковна стояла тонкая, змеистая, глаза метали молнии, как у гневной богини.
— Для кого это вы сделали секрет из дежурной фильмы? А? Я вас спрашиваю! И причем тут ваш слон вместо болонки Джильды и фокстерьера, вместо видов Аббации и сюжета комического? Дети будут требовать слона. Вы мне сделали скандал. И кому дело до вашего хобота с окурком. Вы мне съехали всех детей на пол!
Маленькие ручки Бэллы Исаковны так и сновали пред глазами Зеньчугова, как бы вознаграждая себя за вынужденную неподвижность, налагаемую этикетом мадам Рекамье.
Адский визг в театре покрыл ее речь. И френч-меркурий, влетел, как бомба — Аббаццию дети не смотрят; кричит весь театр — слона.
— А-а, — как раненая тигрица простонала Бэлла Исаковна и, схватив за рукав Зеньчугова, потащила его к сцене.
— Бэлла Исаковна, — бормотал Зеньчугов, — это все из-за вас, это ваша улыбка, Бэлла Исаковна.
Бэлла Исаковна впервые глянула на Зеньчугова не как на предмет, вдруг поняла, подбородок ее дрогнул и она засмеялась. И не как Рекамье или царица Клеопатра, а просто засмеялась отлично и весело.
— У вас это что на голове, парик?
— Нет, это такая стрижка, в голярне… — Зеньчугов умирал.
— Совсем не в голярне, в перукарне надо стричься. Изуродовали вас… впрочем, сейчас это кстати. Стойте тут за кулисой и слушайте, как я буду исправлять ваш хобот слона и на какую должность я беру вас к заведение.
И чрез минуту грудной красивый голос Бэллы Исаковны сказал громко и отчетливо на весь театр:
— Товарищи-граждане! Ведь вы не скажете, что не бывали в цирке и не видали там клоуна? И неправда ли, рыжего? Рыжий всегда делает то, чего не ожидаешь. У нас в кино такого рыжего будет делать товарищ Зеньчугов. Он нам сейчас нарочно говорил о слоне, чтобы узнать, умные вы дети или нет? Если вы умные дети, так вы посмотрите себе тихо собачек и виды Аббации, а потом товарищ Зеньчугов еще вам расскажет, что ему, как рыжему, войдет в голову. И это будет опять не про то, что в фильме Патэ. И это очень хорошо: вместо одного, у вас выходит два представления. Сейчас выйдет наш рыжий!
И дети, сколько их было в ложах и в партере, завопили: рыжий, рыжий!
А Зеньчугов, сбивая всех с ног, летел что было духу вон из театра.
Мариэтта Шагинян
На местах случайных ночевок, где-нибудь в гостинице, в столовой у знакомых, на вокзале между двумя поездами, — вы даже не оборачиваетесь вокруг своей оси и, закрыв глаза, вряд ли смогли бы в точности представить себе окружающую вас комнату.
Точь в точь так поступил и господин с чемоданом, только что вошедший в помещение, именуемое номером.
Это был именно только «номер», воспроизводивший, без вдохновенья и новизны, бесчисленных своих соседей; тоже длинное стенное зеркало, диван и два кресла, вокруг нелепого стола; та же ширмочка, отделяющая кровать, умывальник и рваный коврик на полу. В окно, раскрытое на юг, лились лучи солнца, и узкие, в трубку свернутые листья миндального дерева качались над самым подоконником. В пролете окна синело такое синее, такое густое небо, словно его раз двадцать просушивали и снова покрывали краской. Господин с чемоданом бросил шляпу на диван, а чемодан, казавшийся подозрительно-легким, — на стол. Сам же, с видом человека, вовсе не заинтересованного окружающей обстановкой, ни на что не глядя, опустился в кресло.
День за окном потухал, и небо постепенно разжижались. Наступил час, когда ветер в приморских городах на миг затихает, и деревья делаются неподвижными. Слабое колыханье миндальных веток остановилось, солнечные лучи пошли косыми, красноватыми полосами куда-то в сторону, а новый постоялец все сидел, не поднимая взгляда. Наконец, он достал из внутреннего кармана уже распечатанный конверт, вынул бумажку и перечитал ее необыкновенно медленно, буква за буквой, несколько раз.