Оба кучера стали класть медвѣдя въ большія сани, но не могли поднять его на столько, чтобъ перетащить чрезъ откосы въ дно саней. Лошади оглядывались, храпѣли, а ближайшая пристяжная ужъ фыркнула разъ и поджимаясь собиралась ударить…
Орловы велѣли одному изъ кучеровъ садиться, другому держать тройку и, легко взмахнувъ медвѣдя, бросили его въ сани и затѣмъ усѣлись тоже, приказавъ другимъ санямъ дожидаться капитана Ласунскаго, который съ двумя крестьянами и съ проводникомъ изъ чухонцевъ еще оставался въ лѣсу, они двинулись съ своей добычей…
— Скажи Михаилѣ Ефимовичу, весело приказалъ младшій Орловъ, что мы вотъ лапу его тески изжаримъ для него подъ соусомъ, въ Кабачкѣ. Чтобы скорѣе ѣхалъ. A если они еще долго провозятся въ лѣсу, но чтобъ не заѣзжали въ Кабачекъ, а ѣхали прямо въ городъ. Мы тамъ долго не засидимся. Ну, пошелъ!..
Лошади, прозябшіе на морозѣ, охотно взяли съ мѣста вскачь. Отвязанный колокольчикъ громко залился среди снѣжной равнины и скоро тройка исчезла изъ глазъ кучера, оставшагося съ другими санями ждать капитана Ласунскаго, пріятеля Орловыхъ.
Алексѣй Орловъ всю дорогу покрикивалъ на лошадей, наконецъ, недовольный ѣздой кучера, перелѣзъ на облучекъ и забралъ самъ возжи.
— Гляди, ротозѣй! Это что? Коренникъ шлепаетъ въ хомутѣ. Пристяжные то и дѣло что рвутъ, да отдаютъ. Эхъ ты, Маланья — пеки оладьи… Гдѣ тебѣ править!
Алексѣй выровнялъ возжи въ рукахъ и, взмахнувъ ими, ахнулъ на тройку… Почуявъ-ли другую руку, или по натянутымъ возжамъ прошла искра какая-то въ коней, но они дружно и ровно подхватили сани и лихо помчались.
— Мнѣ бы въ ямщикахъ быть, Гриша, крикнулъ Алексѣй Орловъ, обернувшись къ брату съ облучка. Какая смерть стоять на ученьи ротномъ; а тутъ гляди… Сани-то самыя, живыми кажутъ!.. Вся-то тройка съ санями, точно звѣрь какой трехъ-головый катится по снѣгу. Въ книгѣ Апокалипсисъ такой-то вотъ нарисованъ….
Тройка неслась во весь опоръ по гладкой однообразно-бѣлой равнинѣ, окаймленной лѣсами; морозный воздухъ рѣзалъ лица и мелкимъ сухимъ снѣгомъ, какъ пескомъ, швыряло изъ-подъ пристяжныхъ и закидывало Григорія Орлова и шкуру медвѣдя, лежавшаго въ его ногахъ. Голова, отвиснувшая съ тусклымъ глазомъ, съ кровью у оскаленныхъ зубовъ, да одна лапа съ острыми когтями — торчали изъ саней. Григорій наступилъ ногой на лохматую спину животнаго и пристально глядѣлъ на него, почти не слушая брата. Ему пришло на умъ: «Куда дѣвалось теперь то, что ревѣло на весь лѣсъ подъ рогатиной; куда дѣвалась эта сила, что налегала на него, когда онъ сдерживалъ этого Мишку? Былъ страшный звѣрь, а теперь лежитъ шуба какая-то. A гдѣ же то… что было въ этой шкурѣ еще часъ назадъ?»
— Еслибъ я былъ богатъ, продолжалъ брату кричать съ облучка Алексѣй, оборачиваясь и не глядя почти на несущуюся вихремъ тройку, богатъ, вотъ какъ графъ Разумовскій — я бы не сталъ служить, а уѣхалъ бы въ вотчину, да завелъ бы сотни, тысячи коней и все каталъ бы на нихъ… A что теперь при нынѣшнемъ государѣ въ столицѣ? Утромъ ученье на ротномъ дворѣ; въ полдень ученье на полковомъ дворѣ, а тамъ сейчасъ ученье и смотръ на плацѣ, а вечеромъ артикулъ прусскій, экзерциціи. На дому еще обучайся у нѣмца какого… Ты выучилъ какъ къ ногѣ спускать, чтобъ тыръ-тыръ-то этотъ выходилъ? Гриша! Ты не слушаешь?
— Вотъ, погоди, не такъ еще учить начнутъ. Доканаютъ совсѣмъ! отозвался Григорій.
— A что?
— Новый учитель пріѣдетъ на-дняхъ изъ Берлина, отъ Фридриха. Любимецъ его, слышь. Государь его выписалъ. Ему даже цѣлый флигель, говорятъ, готовится въ Рамбовѣ. Сначала онъ государевыхъ голштинцевъ обучитъ, а потомъ за васъ примется.
— Кто-жъ такой?
— Офицеръ фридриховскій, звать Котцау. Онъ изъ лучшихъ тамошнихъ фехтмейстеровъ.
— Какъ? какъ?!
— Фехтмейстеръ.
— Это что-жъ такое?
— Мастеръ, значитъ, на эспантонахъ драться и вообще на счетъ холоднаго оружія собаку съѣлъ. Какъ пріѣдетъ, такъ ему чинъ бригадира и дадутъ.
— Ну, вотъ еще!
— Отчего-же не дать? Золотаря да брильянтщика изъ жидовъ — Позье, сдѣлали бригадиромъ. Спасибо скажи, что еще не командуетъ вашей какой ротой Преображенцевъ.
— A ты насъ не хай! Благо самъ цалмейстеръ! шутливо крикнулъ Алексѣй.
Братья замолчали.
Григорій Орловъ, задумавшись, глядѣлъ на медвѣдя, щуря глаза отъ снѣжной пыли и комковъ, что били и сыпались чрезъ крылья саней. Алексѣй, повернувшись къ лошадямъ, передергивалъ и подхлестывалъ пристяжныхъ, а потомъ сталъ снова учить кучера, показывая и разсказывая.
Вскорѣ снова пошелъ густой боръ; высокія ели и сосны, обсыпанныя снѣгомъ, стояли, какъ въ шапкахъ. Внизу чернѣлись, въ полусумракѣ, толстые стволы, макушки же ярко рисовались на чистомъ небѣ и блестѣли. Луна сбоку смотрѣла чрезъ нихъ на тройку, и деревья будто проходили подъ ней мимо несущихся саней.