И Петр Федорович приказал государыне быть готовой в тот же вечер или наутро быть отвезенной в крепость или монастырь.
– Еще я место не решил! – воскликнул он.
В тот же вечер государыня, вернувшись к себе в Петергоф, заметила, что она уже почти под арестом, что число часовых вкруг дворца и в парке увеличено, а двое кирасиров поставлены у самого маленького здания Монплезира, в котором она жила. Несмотря на усталость, она не легла спать, а только переменила платье и села за письмо к Григорию Орлову, в котором писала о сцене, разыгравшейся в Гастилице. Письмо кончалось словами:
«Или все кончено, или все начинается! Подумайте, решите! Если вы отвечаете, как говорили на днях, за пятьдесят человек офицеров и за десять тысяч рядовых разных полков как за самого себя, то я бы могла сказать: все начинается! Если же вы введены в обман, то все кончено».
В это же самое время государь, вернувшись в Ораниенбаум, рассказывал графине Скабронской все случившееся в Гастилице.
– Довольны вы? – прибавил он.
– Чему же, ваше величество?
– Как чему?
– Вы ничего не сделали! Вы только побранились с ней, наделали много угроз, наговорили много неприятных вещей и горьких истин, но, в сущности, ничего не сделали! Она не арестована и не свезена никуда! Впрочем, я так и думала. Вы человек слишком добрый и поэтому неспособный сделать даже то, что есть государственная необходимость. Вы обещаете, а потом…
Маргарита не договорила, потому что государь вспыхнул и, наступая на нее, крикнул во все горло:
– Как вы смеете это говорить?
Маргарита мгновенно смутилась, это была первая вспышка гнева на нее.
– Простите меня, – залепетала она, предполагая, что государь оскорбился.
– Ну, так завтра же, ранехонько утром, мы целой компанией поедем в Петергоф и сами арестуем ее. Если желаете, вы сами прикажете офицерам посадить ее в бричку и везти на Смольный двор. А через неделю мы, пожалуй, сделаем une partie de plaisir[50] на ее пострижении. Если я этого не сделаю завтра, то даю вам право назвать меня нечестным человеком и немедленно покинуть Ораниенбаум.
Государь, уставший от переездов в Гастилицу и обратно, от целого дня волнений и вспышек гнева, ушел к себе и скоро спал крепким сном.
Графине, взволнованной до крайности, напротив, не спалось. Она села к открытому окну.
Дивная, теплая июньская ночь, синее небо, все усеянное звездами, теплый ветерок, проносившийся с моря и шумевший перед окнами темными ветвями деревьев, тишина, наступившая во всем дворце, – все это поманило Маргариту вон из горницы. Тревога на душе, но счастливая, сладкая, радостная, не позволяла ей остаться в четырех стенах маленькой горницы.
Она накинула на себя большой пунцовый платок и тихо прошла несколько горниц, где было светло, как днем, от ясного неба, глядевшего во все окна. Маргарита вышла на большую террасу, откуда сразу открылось перед ней огромное пространство, укрытое и окаймленное синим сводом неба, усеянным мириадами звезд. Вдали тихо, будто ласково, ворчало море.
Маргарита оглянулась, прислушалась и задумалась…
И бог весть почему ей вдруг вспомнилось ее детство в стране, где чаще бывают такие теплые и ароматные ночи. Ей вспомнилась ее старая няня, родом кроатка, которая всегда предсказывала дорогому дитятке великое будущее. И красоту, и честь, и славу, и деньги, и любовь! И многое уже сбылось в жизни Маргариты. Почему же не сбудется и все!
Но почему вспомнила она об этой няне теперь? Какое странное совпадение!
Она верит теперь, что завтра он решится… И в России не будет императрицы! И место будет свободно! А кто же теперь в Петербурге скорее всех может занять его?
И графиня оперлась на белую балюстраду террасы, под которой шумела сплошная чаща ветвей, облитая ночной синевой. Она склонила голову на руки и вся обмирала от собственных же мыслей.
«Да! Завтра! Через несколько часов! Даже страшно! И как это просто все совершилось!»
Месяца два тому назад, думая об этом, она считала себя глупенькой мечтательницей, сама над собой часто подсмеивалась.
«А теперь?!»
Маргарита вдруг поднялась, отошла от перил и, став среди пустой и белой террасы, изящно увитая с руками, с головой и до полу пунцовым платком, гордо оглянулась кругом себя.
В эту минуту с высокой террасы действительно и весь Ораниенбаум, и дома, и сады, и окрестность, и вдалеке ворчащее море – все это было как будто у ног этой красавицы женщины. Но на днях она будет по закону повелительницей не только над тем, что может окинуть теперь ее взгляд, но и над всем тем, что простирается далее, за видимым кругозором, на громадном пространстве, между двух частей света, между четырех морей, включая в себя почти все языцы земные.