План, как действовать, мгновенно зародился и созрел в голове ее в те самые минуты, когда Шепелев стоял перед ней на коленях, покрывая руки ее поцелуями и слезами.
Теперь она окончательно решилась на исполнение этого плана. Несколько раз собиралась Маргарита позвать Лотхен и лечь в постель, но каждый раз ей снова и снова вспоминалось, как юноша заставил ее из боязни пагубной развязки обратно броситься в карету, уехать, увозя и его. И каждый раз бурное чувство злобы будто приливом душило ее, и ей было не до сна.
Часа через два после ухода Шепелева она несколько успокоилась и наконец вымолвила вслух:
– И отлично! Отлично! Дело поправить можно, и по крайней мере теперь благодаря этой комедии я возненавидела его окончательно. Святая Мария! Как я ненавижу тебя! – воскликнула она, стоя среди комнаты и будто обращаясь мысленно к Шепелеву. – Да! Отлично! Все к лучшему! Еще утром мне было жаль тебя, теперь же я готова собственными руками…
Маргарита подняла руки над головой, и в ее жесте сказалась злоба тигрицы. В ту минуту казалось, что ее маленькие красивые руки способны в самом деле растерзать человека.
Наконец она позвала Лотхен, но, несмотря на все расспросы немки, ничего ей не объяснила, сказала, что у нее болит голова, и только велела на другой день пораньше разбудить себя.
XXI
Наутро Фленсбург, проведший самый неприятный вечер, какой когда-либо удалось ему провести в жизни, получил от графини записку быть у нее немедленно. Она вышла к нему в черном атласном платье и черном вуале, которые надевала крайне редко. Ей захотелось надеть траур!..
Вести, привезенные Фленсбургом, не оказались дурными, и в тот же вечер Маргарита могла, если того пожелает, быть снова у него.
– Но что ж нам делать с этим сумасшедшим теперь? – спросил Фленсбург.
Маргарита рассмеялась сухим смехом, уже легким отголоском вчерашнего. Та же нота бездушной жестокости звучала в этом смехе, но только слабей.
– Вы смеетесь, а я у вас серьезно спрашиваю. Надо кончить. Что ж нам с ним делать?
– Все! – отозвалась вдруг Маргарита тихо и резко.
– Что?
– Все, говорю я вам.
– Я вас не понимаю.
– Странно. Вы спрашиваете, что с ним делать. Я отвечаю: все. Поняли?
Фленсбург подумал мгновение и выговорил несколько нерешительным голосом:
– Да, то есть не совсем. Я понял так: что бы ни случилось с этим мальчуганом, вы все одобрите?
– Все! – кратко и сухо повторила Маргарита. – Но я сама не могу. А кто пойдет на это «все»?
Фленсбург усмехнулся. Улыбка его говорила:
«Разумеется, ты рассчитываешь на меня. Опять я! И на этот раз я должен даже рисковать собой, а ты только воспользуешься успехом».
– Вот видите ли, – вымолвила Маргарита, – я решилась на все, а помочь мне некому.
Фленсбург пожал плечом:
– Полноте! Зачем мы будем играть. Я понимаю, что вы выбрали меня, иначе вы бы не стали говорить. Ну что ж, я пойду на это «все».
– Но как? Вот вопрос. Что? Каким образом?
– Ну, да нечего играть с вами! – вдруг вымолвил Фленсбург. – Ведь его убить надо?
И он пристально взглянул в лицо Маргариты. Она нетерпеливо дернула плечом и отвернулась.
– Что же? – вымолвил Фленсбург.
– Ах, боже мой! Вам хочется заставить меня произнести то, что вы понимаете. Извольте. Да, его смерть нужна, потому что другого исхода нет. Выслать нельзя. Купить тоже ничем нельзя. Даже оклеветать нельзя…
– И вам будет его не жаль? – уже с любопытством выговорил Фленсбург.
– Как это глупо! – вспыхнула Маргарита.
Наступило мгновенное молчание.
– Странные вы существа – женщины! – задумчиво и добродушно проговорил Фленсбург. – Странные! Вчера решаются на безрассудный поступок, рискуют своим положением, добрым именем, безумствуют как бы от самой сумасшедшей страсти, которая поглотила все существо, способна вести хоть на смерть, а сегодня…
– Да, уж вы бы лучше поступили в проповедники! – прервала его Маргарита, сердито усмехаясь. – Поступайте вот сюда, vis-а-vis[42], в церковь нашу, да по воскресеньям с кафедры и проповедуйте об испорченности нравов и о слабостях дочерей праматери Евы.