Выехав на берег, грузовик остановился около старых блиндажей и окопов. Неподалеку чернела свежевырытая неглубокая яма. Конвойные грубо сталкивали арестованных с грузовика на землю, те падали один на другого,
Эсэсовцы пинками подняли пленников, прикладами и штыками погнали их вперед.
Арестованные выстроились вдоль ямы. Один из них нетерпеливо, резко крикнул:
— Скорей стреляйте, сволочи!..
Но гитлеровцы не спешили. Желая продлить мучения своих жертв, они неторопливо закуривали сигареты, о чем-то пересмеивались между собой.
Фомка с ненавистью смотрел на фашистов. Он умрет, как настоящий пионер! Его никогда не забудут товарищи.
Высоко над головой раздались разрывы шрапнели и рокот самолета. Фома поднял голову. В чистом небе летели три советских самолета, их яростно обстреливали гитлеровские зенитки. Блеснуло на солнце серебряное крыло, и Фомка увидел родную красную звезду.
Улыбка озарила изуродованное лицо мальчика. Он медленно поворачивал голову вслед пролетавшим самолетам, следя за ними неотрывным взглядом.
— Наши… — вполголоса проговорил он.
Вот самолеты развернулись и начали бомбить колонну автомашин, идущую по полю. Одна из бомб упала совсем недалеко от места казни. Эсэсовцы заторопились.
Раздался треск автоматов. В глазах у Фомы потемнело. Рот наполнила какая-то тепловато-соленая волна. Захлебываясь собственной кровью, мальчик повалился назад, в яму.
В НОВЫЕ СКИТАНИЯ
Сколько времени просидел придавленный горем Петька на развалинах близ гестапо? Ему казалось, что совсем недолго. Но, должно быть, на деле прошло уже несколько часов, когда он, наконец, встал и побрел без цели по улицам.
Что делать дальше? Те, кого увозила за город машина гестапо, больше не возвращались. Никогда больше не войдет в комнатку на колокольне озорной Фомка, чтобы, весело блестя зеленоватыми глазами, рассказать о приключениях, только что пережитых им где-нибудь на базаре или на улице. И не скажет даже, как иногда бывало, вернувшись из особенно длительной отлучки, коротко и скупо: «Где надо, там и был!»
Стой! Петька и в самом деле вдруг остановился от неожиданно пришедшей в голову мысли. Как это сказал Фомка? Если случится что-нибудь особенно важное, тогда надо идти в домик у реки, спросить Сергея… да, Сергея Андреевича и сказать, что он— Петька, друг Фомы.
Лицо Петьки оживилось. Он быстро зашагал, почти побежал в сторону реки.
Кустами, оглядываясь и проверяя, не следят ли за ним, Петька добрался до маленького домика и остановился, выжидая, не выйдет ли кто. Дверь на крыльцо была приотворена. Значит, люди дома, иначе бы заперли.
Прождав напрасно минут десять, он поднялся на крылечко и осторожно постучал. Молчание. Постучав еще раз и не получив ответа, Петька потянул дверь за ручку и вошел.
В комнате было пусто. На лавке у окна — перевернутая корзинка, из которой вывалилось, свисая на пол, какое-то женское шитье. Простой деревянный шкаф открыт. Одежды в нем нет, только на крючке висит, видимо забытый, старенький поясок. На столе — чугунок с остывшей уже похлебкой и тарелка с остатками еды, а стул от стола отодвинут, будто сидевший вскочил, чем-то потревоженный, да так и не вернулся к брошенному обеду.
Видно, недавно бывшие здесь люди внезапно покинули дом, взяв с собой только самое необходимое. Петька вышел на крыльцо и огляделся. Неужели он опоздал и сюда? Недолго постояв, мальчик двинулся обратно в Псков.
На одной из окраинных улиц он натолкнулся на Зозулю. За эти тревожные дни толстяк похудел, его обычно не выразительное лицо осунулось и стало живее.
— Петька! — бросился он к приятелю. — Я тебя всюду ищу. Мальчишки сказали, что Фомку…
— Да, — остановил его Петька, — увезли. Видно, теперь всё. Ты помолчи, знаешь, не надо…
Мальчишки замолчали.
— Петь, прервал молчание Зозуля. — Давай к дядьке моему уедем, на Белов. Мать теперь меня пустит. Она сама сказала. Она все эти дни меня на ключ запирала, чтобы я не бегал. Сегодня только забыла, вот я и ушел.
— На Белов? — в раздумье произнес Петька. — Нет. Спасибо. Только я туда не поеду.
— Здесь останешься жить?
— И здесь не останусь. В лес пойду, к партизанам, — решительно закончил он.
— Как же ты их найдешь? Ведь они ото всех скрываются.
— Найду, — с уверенностью вымолвил Петька. — Мне без них нельзя теперь.
Зозуля вдруг торопливо расстегнул курточку и начал отрывать пришитый огромными стежками самодельный внутренний карман, наглухо зашитый и сверху. Оттуда он вытащил тщательно сложенную пачку денег.
— На, — сунул он ее Петьке в руки. — На, бери… В дороге понадобятся.
И, видя, что товарищ в нерешительности смотрит на него, прибавил:
— Ты бери, ничего… Это не от нее. Это мне еще до войны папа давал, я копил на фотоаппарат. Видишь, советские. Я всё берег, думал к дядьке бежать, а сейчас мать сама отправит. Ты бери…
Распрощавшись с Зозулей, Петька быстрым шагом пошел домой. Теперь в его голове сложился определенный план. К его осуществлению он решил приступить завтра, на рассвете.
Чуть забрезжил утренний свет, пробиваясь сквозь щели маскировки, прикрывавшей окошко потайной комнатки на колокольне, Петька начал собираться. Он тщательно свернул в узел все немногочисленные вещи, отдельно положил в сумку скудные запасы продуктов. Часы с кукушкой, доставлявшие мальчикам столько радости, были осторожно сняты со стены и бережно завернуты в платок, который когда-то так лихо накручивал на голову потерявший шапку Фома. Всё это Петька решил снести на хранение к бабке Агафье.
В раздумье он остановился перед украшавшими стену портретами. Снести их к бабке? А вдруг кто-нибудь увидит у старухи. И ее подведешь, и портреты пропадут. Нет, пусть остаются здесь.
«Возьму их потом, когда вернусь в Псков с партизанами, — решил Петька. — Тут целее будут.»
Забрав вещи, Петька вышел из комнатки, тщательно запер дверь, а ключ запрятал в углубление между кирпичами, куда мальчики обычно клали его, уходя из дому порознь.
Идти по городу с вещами было тяжело и неудобно. Как ни мало их было, но груз вышел порядочным. Особенно трудно было держать неуклюжие часы с кукушкой и кота Ваську, которого Петька тоже решил унести к бабке: не бросать же животное в одиночестве. Толстый кот, обленившийся в своем затворничестве на колокольне, никак не мог понять, — куда это его тащит хозяин, барахтался у Петьки на руках и возмущенно мяукал. Не удирал он только по своей лени.
Однако, удачно приладив узел с вещами за плечи и подхватив часы одной рукой, а Ваську другой, Петька благополучно дотащил свою ношу до домика бабки Агафьи.
— Петенька! — всплеснула руками старушка, увидев его. — Да куда же это ты собрался? Не на дачу ли переезжаешь?
— В деревню хочу сходить, за продуктами, — хмуро ответил Петька. — Вещи вот пусть здесь останутся. И кот тоже. Хороший кот. Он мышей ловит. Васькой зовут, — поспешно добавил он, заметив недоверчивый взгляд, брошенный старушкой в сторону полосатого кота, недовольно вилявшего хвостом в незнакомой обстановке.
— И Фомушка с тобой пойдет?
Петька опустил голову.
— Нет больше Фомы, — тихо произнес он через силу. — Фрицы… убили.
Старушка без слов опустилась на лавку. По ее морщинистому лицу катились слезы. Дрожащими руками она притянула к себе мальчика, обняла его.
И тут только, приткнувшись к плечу бабки Агафьи, единственного близкого человека, оставшегося у него теперь, Петька зарыдал в голос, взахлеб, по-детски.
Уйти из города в тот же день Петьке не удалось. Бабка Агафья проявила неожиданное упорство и решительно заявила, что никуда его не отпустит.
— Хватит одного горя, — упрямо возражала она. — Одно дитя загубили проклятые, а теперь и ты туда же, Попадешь где ни то под пулю на дороге, загибнешь ни за что. Нечего. Крыша есть, с голоду не помрем. Перебьемся. Выглянет еще и для нас солнышко, вернутся наши. А если с ними Полюшка придет, что я ей скажу? Отпустила, мол, сиротку на погибель в чужие люди? Нет и нет!