Темной ночью старая баня кажется еще чернее.
«Чай, поди, полна чертями!» — думает Петька, а зубы сами собой так и выбивают дробь. Петька снял с шеи медный крест, положил его на порог. «А как задушат, сволочи?.. Не задушат!.. Ведь и пальцы у них, должно быть, из духа — мягкие. А я на них сразу наброшусь!» — соображает он. За баней шумит развесистая береза, и мальчику кажется, что она тоже заодно с ним, против чертей.
Ноги у Петьки отяжелели, будто приросли к земле. «Это они пугают и невидимо за ноги держат… Значит, не хотят, чтобы я вошел… Боятся!» — мелькает спасительная мысль, и Петька разом врывается в баню.
Баня пуста.
«Спрятались! — подумал Петька. — Хотят сзади накинуться». Он начинает искать чертей, поминутно оглядываясь: «Вон в печи как будто бы толстый круглый черт». Петька быстро соображает: «Пинуть или не пинуть? Кабы я в сапогах был… А то еще куснет?» Но тут вспоминает, что черт из духа. «Значит, и зубы у него мягкие», — решает он и дает круглому черту здоровенного пинка в пузо.
Круглый черт издает чистый тихий звон. «Чугун ведь!» — едва сдерживаясь, чтобы не застонать от боли в ноге, запоздало понимает Петька.
Теперь он становится осторожнее. Напряженно вглядываясь в темноту, Петька видит наконец настоящего черта, который спрятался за большой кадкой, в углу между печью и стеной. Видна его длинная тонкая шея и маленькая головка с длиннейшим носом. «Вот я тебя за глотку!» — соображает Петька и, вытянув руку, решительно хватает черта. Но это всего лишь кочерга.
«Ишь какой! Глаза морочит! — думает совсем уже осмелевший Петька и с силой тычет кочергой во все подозрительные места. — Пискнешь, как в харю заеду!..»
Он пристально вглядывается в темноту полка. Черти несомненно там. Вон одна голова с длинным крючковатым носом, а вон и две другие с рогами. Удар кочергой — и что-то со стуком откатилось к стене. «А ведь это ковш! — удивляется Петька. — А то, должно быть, шайки…»
Для большей верности он все же стучит раз-другой и по шайкам. «А ведь и вправду чертей нету!» Но тут Петьке приходит догадка: «Чертей надо вызывать!»
И страх охватывает Петьку с новой силой, но чертей он все же решается вызвать.
Петька затворяет дверь бани изнутри, запирает ее на крючок. «Пусть лучше лезут по одному через трубу, я их по башке лупить буду».
Занеся кочергу для удара, Петька встает у печки и кричит что есть силы:
— Черт, черт, выходи!..
К удивлению Петьки, вместо крика получился какой-то жалкий писк. А черти не показываются.
— Черт, черт выходи!.. — Теперь голос звучит так громко, что Петька сам его пугается. Черти все не появляются. Страх совсем проходит. «Черти меня боятся! Черти меня боятся!» — ликует в душе Петька и храбро ставит кочергу в угол, открывает дверь.
Во дворе все так же темна ночь, все так же быстро несутся черные тучи, по-прежнему шумит и воет ветер в ветвях.
Но теперь Петька уже ничего не боится. Мир для него стал шире и понятнее, и он чувствует себя в нем хозяином. Черти оказались совсем не такими страшными.
— А еще черти!.. — презрительно бурчит Петька и снисходительно жалеет их: — Знамо, им страшно, ежели они мягкие! Во какие у меня кулаки!..
Уходить домой Петьке не хочется. «Хорошо не бояться! — думает он. — Никогда ничего не буду бояться!»
ГЛАВА XII
В жаркий летний полдень ватага мальчишек во главе с Ванькой Шкуновым бежит купаться на Волгу. Ванька — герой дня. Со двора Саранчихи он сделал подкоп под забор грибковского сада и по ночам лазил туда за яблоками. Подкоп хотя и был замаскирован, все же заметили, и на мальчика устроили облаву. Ему дали забраться в сад, дали насобирать полную пазуху падалицы, а потом схватили и отвели в полицию. Там Ваньку так жестоко избили, что он две недели после этого не выходил из дому.
Раздевшись на песках, Ванька теперь с гордостью показывает лилово-синие широкие рубцы. На лицах ребят — выражение ужаса.
Ванька замечает произведенное впечатление и говорит хвастливо:
— Двадцать пять горячих дали! И сейчас сидеть не могу!
Все единодушно сочувствуют Ваньке:
— Селедки проклятые! Фараоны!..[52]
Ругают и Грибкова, к которому лазят в сад почти все. Кто-то замечает, что яблоки божьи, потому что сами растут.
— Знамо, божьи.
— Да мы их и не рвем!
— Собираем, которые упали!
— Червивых ему жалко! — раздаются возмущенные голоса.
Только Петька молчит. Он смотрит на страшные рубцы и не понимает, как можно так бить человека. Ведь он не дерево. И почему в полиции бьют. Там судить должны. В острог сажать. А бить детей и отцу с матерью не положено.
От волнения голос Петьки срывается, когда он спрашивает Ваньку:
— Кровь… текла?..
— Знамо, текла! Кабы дом Грибкова был деревянный, поджег бы!
— А в сад не полезешь?
— Ночью не полезу. Не видать ничего. Опять подкараулят. Буду лазить через забор. Утром, на зорьке…
— Брось ты Грибкова. Лазь лучше в наш сад! — по-своему сочувствует Яшка.
— Тебя спрашивать буду! — отвечает презрительно Ванька.
— Что же, я ничего! — конфузится Яшка. — Только ведь опять поймает Грибков. А наш тятька ничего. Разве ему жалко? Сад-то господский. Покричит только…
Разговор обрывается. Все уже разделись и бегут барахтаться в реке, а потом катаются по песку и снова купаются, играют в чехарду…
Солнце припекает, постепенно окрашивает бронзой хрупкие тела. Долго возятся на песках мальчишки, но купаться все же надоедает, и они бредут домой. Поднявшись на первую гору, расходятся. Одни идут по съезду, другие бегут в расположенный рядом Александровский сад.
Петька с Ванькой лезут на вторую гору по деревянной лестнице, которая ведет на Кизеветтерскую улицу[53].
На половине лестницы Петька замечает двух полицейских, спускающихся навстречу ребятам.
— Эти, что ли, Ванька? — шепотом спрашивает Петька.
— Ети!
Петька вглядывается в лица полицейских и не замечает в них ничего особенного. Добродушные с виду дядьки. Один — рябой и рыжий, со вздернутым носом и веселыми серыми глазами, другой — черный, с круглым бабьим лицом. Громко пересмеиваются, проходят мимо…
Ванька грозит им вслед кулаком.
— Неужто эти самые?
— Ети!
— А ты не врешь? Ведь эти добрые!
— Добрые! Чуть живого выпустили! Попадись им — узнаешь, какие добрые!
— Ты куда?
— Пойду по Жуковской.
— Ну а я по Набережной…
Приятели расходятся.
Петька, выждав, когда Ванька завернет за угол, бежит обратно к лестнице, опрометью спускается с верхней горы. Полицейские уже дошли до конца съезда, свернули в фабричную слободку, расположенную под нижней горой. «Купаться идут!» — соображает мальчишка и, отбежав немного вниз по съезду, пробует выломать из мостовой крайний камень. Но булыжник сидит так глубоко и крепко, что Петьке с ним не справиться. Он торопливо пробует один, другой и наконец находит сбитый с места камень.
Оглянувшись, Петька подкатывает камень к краю горы, сам прячется около перил. Полицейские подходят. Все ближе, ближе…
Петька толкает камень и смотрит, как тот катится вниз. В высокой траве его не видно и можно подумать, что это бежит собака. Все быстрей и быстрей несется камень. Вот он вырвался из травы, ударился о пригорок и, подскочив аршина на два, врезался в дощатую стенку какого-то низенького, старенького сарайчика. Затрещали сломанные доски, раздался звон разбитого стекла, и камень, отскочив от стены, упал к ногам перепуганных полицейских.
Тогда Петька, схватив небольшой булыжник, кинул его в них что есть силы, перебежал дорогу, ветром понесся вверх по лестнице.
Сзади раздались пронзительные свистки…
Петька уже готов был перепрыгнуть последние ступеньки, когда услышал топот и говор. Мигом юркнул под лестницу и сейчас же у него над головой загремели тяжелые сапоги. Солдаты из Кизеветтерских казарм[54] шли купаться.
Пропустив солдат, Петька выскочил за их спинами на тротуар Набережной улицы и, пробежав два десятка сажен, влетел на лесной двор. Там, пробираясь среди поленниц, вышел к своему двору. Добравшись до рябины, которая росла за большим флигелем, перелез через забор.
Здесь Петька чувствует себя уже в полной безопасности, он наконец переводит дух, радостно думает: «Здорово я их голышом! Это за Ваньку. Жалко, большой не попал!..»
Петьке побежать бы на Набережную, чтобы еще раз взглянуть на обескураженных полицейских. Но это рискованно, тогда он набирает в подол рубахи осколков кирпича и начинает упражняться в стрельбе. Мишенью служит очерченный мелом круг на стене большого сарая. Время от времени Петька попадает в цель и шумно ликует победу над противником: «Что! Словил!.. Будешь знать, как драться!»
52
Селедки проклятые! Фараоны!.. — простонародное прозвище полицейских в дореволюционной России.
53
Кизеветтерская улица — Была названа в честь нижегородского архитектора. Теперь улица Фрунзе.
54
Кизеветтерские казармы — Находились в начале одноименной улицы. Деревянные двухэтажные здания разобраны в 1972 году.