— Может быть, все мы погибнем, — он ударил на это «мы», — но помни: мы бьемся за величайшее дело всего трудового человечества!
Слова были такие новые, значительные и гордые, что у Петьки даже мороз по коже прошел.
А Степаныч, немного помедлив, спросил тихо:
— Хочешь вступить в наш кружок?
Петька растерялся от неожиданности и пришедшей от только что услышанных слов неуверенности в себе, промямлил, запинаясь:
— Я не могу решить… сразу… Мне надо… подумать…
Степаныч не ожидал такого ответа, спросил сердито:
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать.
Посмотрел выразительно, сказал с сердцем:
— Я в твои годы долго не думал! — пошел было прочь от Петьки, обернулся, добавил строго, не поднимая глаз:
— Ты об этом никому, а то в острог меня посадят. Понял? Жаль старуху мать.
Степаныч ушел, а Петька особенно усердно принялся пилить гайку.
«Ишь какой! — сердился Петька не столько на слесаря, сколько на себя. — Свою мать ему жалко, а меня и мою мать нет!»
А мысли упрямо возвращались к словам Степаныча: «Я тоже как лошадь работаю целыми днями, а хозяин ни одного болта не выточил, ни одной гайки не сделал. Это уж я точно знаю… И насчет того, что в одиночку ничего не добьешься, тоже правильно… Полицейские, когда кулачный бой на Жуковской был, поди, сами за угол прятались!..»
Вроде бы ничего не изменилось в цехе. Та же пыль, тот же гул от шелеста ремней, скрежета напильников, цоканья молотков. Но почему-то Петька почувствовал сейчас, будто завод стал меньше и теснее, а он, Петька, сильнее и свободнее.