Щеки юноши вспыхнули, он дал волю слезам и затем открыл учителю свое горе.
— Я так искренно любил ее! — сказал он. — И понял это только теперь, когда уже поздно!
— Бедный друг! Я понимаю твое горе! Выплачь же его и утешайся мыслью: «Все к лучшему!» И мне в свое время довелось испытать подобное. И я когда-то любил, как ты, одну девушку, умную, добрую, очаровательную!.. Она должна была стать моею женой. У меня были хорошие средства, я мог окружить ее полным довольством, и она любила меня. Но родители ее и она сама поставили непременным условием нашего брака мой переход в христианство.
— А вы не хотели?
— Я не мог! Нельзя со спокойной совестью перебежать из одной религии в другую! Или согрешишь перед той, которой изменил, или перед той, которую принял!
— У вас нет веры! — сказал Петька.
— У меня есть Бог отцов моих! Он освещает и направляет мои стопы, мой разум!
Несколько минут прошли в глубоком молчании, потом учитель подсел к клавикордам и заиграл мотив старинной народной песни; слова ее не шли, однако, с языка ни у того, ни у другого; каждый при этом думал свое.
Петька не стал перечитывать письма госпожи Габриэль, а та и не подозревала, какое горе причинила своим посланием. Спустя несколько дней пришло письмо и от самого господина Габриэля. Он также пожелал поздравить своего бывшего ученика, да к тому же имел к нему маленькую просьбу; она-то, собственно, и подала повод к письму. Господин Габриэль просил Петьку купить небольшую группу из фарфора, изображающую Амура и Гименея, любовь и брак. «У нас в городе она распродана, — писал он, — а в столице ее, я думаю, легко достать. Деньги прилагаю и прошу выслать вещицу поскорее. Она нужна для свадебного подарка советнику; мы с супругою были на его свадьбе». Затем он сообщал, что «юному Массену никогда не бывать студентом! Он бросил наш дом, испачкав все стены непристойностями по адресу семейства. Испорченный субъект! Впрочем, «Sunt pueri pueri, pueri puerilla tractant», то есть «мальчики — мальчики, а мальчики выкидывают и мальчишеские штуки!» Я перевожу это тебе, так как ты не классик». Этим и заканчивалось письмо господина Габриэля.
Глава XIV
Часто, сидя за клавикордами, Петька наигрывал то, что звучало у него в душе, и из-под пальцев его лились звучные мелодии; иногда подбирал к ним и слова, удивительно соответствовавшие музыке. Так создалось несколько поэтичных и мелодичных песенок. Петька напевал их только вполголоса, как будто тая от ушей посторонних.
Все земное, как ветер, уносится вдаль,
Все на свете минует, как грезы.
Гонит бледность румянец, а радость печаль,
За улыбкою следуют слезы!
Так зачем понапрасну грустить и страдать?
Мимолетны и горе и радость!
Как листва, поколенья должны опадать,
И сменяется старостью младость!
Все исчезнуть, исчезнуть должно без следа:
И надежды, и юность, и силы!
То, что минуло, отжило, вновь никогда
Не восстанет из тлена могилы!
— Откуда ты взял этот текст и мелодию? — спросил учитель, случайно увидев ноты и текст песенки.
— Они вылились у меня сами собой! И дальше они не пойдут!
— Печаль тоже приносит свои плоды! — сказал учитель. — Но печаль не должна властвовать над душой. Теперь мы на всех парусах полетим к следующему дебюту! Что ты скажешь о партии Гамлета, датского принца?
— Я знаю трагедию Шекспира, но не знаком с оперою Тома! — ответил Петька.
— Вернее было бы назвать эту оперу «Офелией!» — сказал учитель. — Шекспир в своей трагедии заставляет рассказывать о смерти Офелии королеву, в опере же эта смерть является одним из главных моментов. Теперь мы воочию видим и слышим на сцене ту драму, о которой прежде знали лишь из рассказа королевы:
Где над водой растет, склонившись, ива,
Глядит в волну серебряной листвою,
Туда пришла Офелия с цветами,
Вся в лилиях, фиалках и крапиве, —
Она хотела пестрые венки
Развесить средь ветвей на этой иве,
Но ветвь сломилась — в плачущий поток
Попадали душистые гирлянды,
Она сама упала вслед за ними...
Широко распустившись по воде,
Ее держало платье, как русалку...
Она, свою не замечая гибель,
Обрывки пела из старинных песен, —
Казалось, что с водой она сроднилась...
Но долго это длиться не могло:
Намокло платье; пение замолкло, —
И ложе из подводных трав объятья
Раскрыло ей.[1]
В опере, как сказано, все это совершается перед нашими глазами. Мы видим Офелию; она является, играя, танцуя и напевая старинную народную песню о водяном, который заманивает к себе людей. Она рвет цветы и слышит вдруг из глубины реки манящие звуки. Она прислушивается, подходит к реке, хватается рукою за ветвь ивы, наклоняется над водой, чтобы сорвать белую кувшинку, и тихо соскальзывает на широкие листья цветов, качается на них, уносится потоком, как сорванный цветок, и погружается в глубину под звуки чарующей мелодии. Все остальные сцены оперы служат лишь как бы богатой рамкой для этой сцены. Опера Тома не дает нам шекспировского Гамлета, как и опера Гуно — гетевского Фауста. Философские рассуждения не могут послужить сюжетом для оперы, и в обеих названных операх главное место отведено любви.