— Вот каким уж он точно не был, так это жестокосердным! — призрачное лицо Фелиции озарила улыбка, которая показалась Гермионе сейчас весьма неуместной.
— Вы хотите сказать, что человек, который за всю свою жизнь ни разу так и не удосужился сказать своему собственному сыну, что любил его — обладал добрым сердцем?
— Ах, ну не добрым, быть может, — Фелиция склонила голову. — Однако в том, каким он запомнился Люциусу, не было одной лишь его вины… Страдания, бывает, ослепляют человека так сильно, Гермиона. Если бы ты только знала, как Абраксас любил её — Реджину… О, это была великая любовь! Такая страшная редкость в нашем роду. Он взял её в жёны совсем ещё юной, и был так счастлив, когда она подарила ему сына. И как раздавлен был, когда спустя всего четыре года она увяла вдруг за считанные дни, как срезанный с куста розы бутон. Он совсем не был к этому готов…
— И именно поэтому он просто предпочёл истереть любые воспоминания о ней в этом доме: сжёг портрет, уничтожил вещи… — возмутилась Гермиона.
— Это был его способ справиться со своим несчастьем. Утрата нанесла ему страшный удар, подкосила. Абраксас разочаровался. Он понял, что любовь к Реджине сделала его слабым и беспомощным — обрекла на одинокую, полную горьких сожалений жизнь — вот если бы он никогда её не любил!..
— Но он не остался один! — прервала Фелицию Гермиона. — От Реджины у него остался сын! Неужели он совсем не думал о нём?
— Да, — кивнула Фелиция. — На руках убитого горем Абраксаса остался Люциус — назойливое, непрестанное напоминание о ней…
— Которое он, очевидно, уничтожить просто так не мог? — оскалившись, Гермиона затрясла головой.
— Ах, ты не справедлива к нему, — Фелиция вновь отвернулась. — Люциус ведь был его первенцем, желанным наследником, в лице которого, однако, тот отныне, день за днём видел лишь её… В первое время Люциус ведь очень тосковал по матери, плакал ночами, звал Реджину, что причиняло Абраксасу страшную боль. Точно также как и ты, теперь, он понимал, что никогда не сможет заменить сыну мать.
— Но он и отцом-то хорошим стать не смог! — выплюнула Гермиона. — Жестоко обходился с ним! Не предостерёг от страшной ошибки!..
— Как я уже сказала, Абраксас увидел, что любовь и привязанность были слабостями, причинявшими человеку лишь страдания, а он желал оградить Люциуса от подобных мук…
Гермиона ахнула. Осознание столь кощунственной несправедливости пронзило её.
— Так значит, он намеренно воспитывал Люциуса в атмосфере холодного безразличия?! — выговорила она, и когда Фелиция, лишь сдержанно кивнула, воскликнула так громко, что эхо её разнеслось по всей галерее: — Ах, да он был даже хуже, чем я о нём думала: сознательно сотворить такое с собственным ребёнком!
— Он так страдал от этого, — посетовала Фелиция.
— Страдал? — вскрикнула Гермиона. — Да он был монстром!
Из глаз её невольно брызнули слёзы — от обиды, от жалости к Люциусу её всю трясло.
— Пойдём, я покажу тебе кое-что, — сказала Фелиция.
Развернувшись, она медленно поплыла по коридору, обратно в восточное крыло и, замерев на мгновение у двери в библиотеку, просочилась сквозь неё. Гермионе не оставалось ничего иного, кроме как последовать за ней.
— Вон там, — Фелиция указала рукой на один из книжных шкафов, когда Гермиона включила в лампах свет. — Под третьей половицей у четвёртой секции. Там был её тайник…
— Тайник? — изумилась Гермиона. — Неужели… Реджины?
— Да, — кивнула та. — Абраксас уничтожил в этом доме много её вещей, но не всё…
Ещё не до конца веря в происходящее, Гермиона опустилась на пол в том месте, куда указала Фелиция, и принялась шарить пальцами по стыкам паркетных досок, очень скоро обнаружив между двумя из них зазор, который смогла подцепить ногтями. Доска скрипнула и поддалась, открывая взору Гермионы узкую, всю затянутую паутиной нишу в полу, и она погрузила туда руку, нащупывая под слоем пыли небольшую картонную коробочку.
— Но как же так, — поразилась Гермиона, вытаскивая её на свет; пыль облаком взвилась в воздух. — Почему вы не рассказали об этом тайнике Люциусу?
— Я же уже сказала тебе, что не вмешиваюсь никогда в жизнь живых. Это негласный закон нашего поместья. Призраки знают, бывает, слишком много, а раскрытие иных тайн может навредить естественному ходу вещей… К примеру, если бы ты изменила Люциусу с тем мексиканцем, я непременно узнала бы об этом, но не стала бы рассказывать ему…
— Я бы никогда не посмела сделать такое! — задохнулась Гермиона, оскорблённая подобным допущением.
— Ну… не все жёны, моих дорогих потомков были такими же принципиальными, как ты, — Фелиция повела бровью.
— Ах, они… очевидно, просто не любили своих мужей, — вспыхнув, заметила та.
— Что, к несчастью, правда. Однако именно потому в этом доме так много никем не обнаруженных тайников, хоть я и не против была бы показать их место… Потомки мои очень редко, однако, решались спросить моей помощи.
— Почему же вы показали этот тайник сейчас мне? — поднявшись на ноги, Гермиона положила коробочку на стол.
— Если вероятность того, что Люциус покинет нас завтра, действительно столь велика — я чувствую своим долгом сделать для него что-то, что поможет ему вдали от дома не забыть кто он такой. Последнее слово я, однако, оставлю за тобой, Гермиона… Только ты теперь можешь решить, готов ли Люциус узнать и о другом человеке, давшем ему жизнь. Но прежде, чем я покину тебя сейчас — обещай мне, дочь магглов, что завтра на суде ты сделаешь всё, дабы не позволить им забрать его…
— Обещаю, леди Фелиция, — кивнула Гермиона. — Да, я сделаю для этого всё, что только смогу…
И улыбнувшись, призрачная дама растаяла в воздухе.
Гермиона вздохнула. Постояв ещё немного в воцарившейся тишине, она медленно повернулась к лежащей на столе серой коробочке и, опустившись перед ней на стул, сняла крышку, обнаруживая внутри обтянутый телячьей кожей блокнот, засохший бутон красной розы и почерневший, совсем простой круглый медальон, должно быть из серебра. Его-то она и достала первым, раскрыв, с замиранием сердца, и прижала дрогнувшие пальцы к губам — там была она. Реджина Розье. Небольшое изображение её находилось на одной створке, в то время как на другой был Абраксас — достаточно молодой ещё, совсем не такой, каким Гермиона видела его на портрете, найденном ею однажды в самой дальней гостевой спальне поместья. Однако она сразу узнала его волевой профиль, тот же, что и у Люциуса, — он как бы взирал на свою молодую жену. Реджина же напротив, смотрела не на него, но вперёд, куда-то вдаль, будто бы за грань чьего-либо понимания. Светлые глаза её, Гермиона тоже сейчас же узнала.
— Ну, здравствуй, Реджина, — прошептала она, откладывая в задумчивости медальон и беря в руки блокнот, который открыла наугад, близко к началу.
«Вчера приезжала любимая моя кузина, Друэлла, — писала Реджина, своим аккуратным почерком. — Сообщила, что снова беременна, но что опять будет девочка. Очень сокрушалась. Плакала даже. А я её жалела и плакала вместе с ней… Как же печально это, что она совсем не так счастлива, как я, и что повезло ей не так, как мне. Мой Абраксас ведь так любит меня, так он счастлив, что я подарила ему наследника. Сказал, что хотел бы ещё двоих, а может и троих, а я, глупенькая, даже испугалась сперва, когда он мне об этом сообщил. Подумала, как же это возможно родить ему ещё детей, тогда как всё сердце моё занято сейчас только им одним — моим маленьким Люциусом. Как же я смогу позволить себе разделить эту неземную любовь, подарив её кому-то ещё, кроме него? Но теперь-то я думаю, что это совсем не страшно. Любовь моя к нему ведь только приумножается день ото дня, я так наполнена ею, а потому, полагаю, хватит её и на других, однако, я совсем не готова проверять это сейчас. Быть может, потом, хотя бы через пару лет, когда я вдоволь наслажусь…»