========== Глава 32. Роза ==========
На Малфой-мэнор давно уже опустилась ночь. Подхватываемый порывами ветра дождь отчаянно хлестал в окна — осень пыталась отвоевать свои права у никак не желавшего уходить в прошлое знойного лета, тогда как в уютной спальне на втором этаже старого поместья, двое людей, полностью поглощённых друг другом, наслаждались чудным мигом своего единения.
— Люциус! — имя его подобно бабочке слетало с дрожащих губ Гермионы, она так давно не чувствовала этого полного, не омрачённого тяжкими терзаниями наслаждения. И как же было ей хорошо теперь, когда она знала, что он полностью, всецело принадлежал только ей, и что никто не мог уже даже попытаться забрать его у неё.
Она сидела на нем. Прямо у него на лице, впившись пальцами в изголовье кровати, запрокинув голову назад. Тело её вздрагивало и извивалось, от того, как умело он доставлял ей удовольствие. Руки его сжимали её бедра, язык и губы ласкали все самые чувствительные точки, пока она не задохнулась от полностью застлавшего её сознание экстаза, замерев на миг, без остатка отдаваясь этим удивительным ощущениям, после чего дрожа ещё, сползла рядом с ним на подушки.
Люциус продолжил ласкать её. Губы его, доставившие ей столько радости, скользили по её покрытой влагой груди, плечу, ключице, пока не добрались до рта, и она принялась целовать их с благодарностью, ощущая на них свой собственный терпкий вкус. Широко раздвинув её обессиленные ноги, Люциус вошёл в её пульсирующую ещё, податливую плоть, и Гермиона прижалась к нему, дрожа от охватившего всё её тело восторга.
— Я люблю тебя, — губы её трепетали. — Как же я тебя люблю, Люциус!
— Моя вкусная, — шептал он. — Моя чувственная…
Гермиона захлебнулась стоном. Тело его было такое жаркое, такое напористое. Губы её прижались к его крепкой шее с натянувшимися венами, и она стала водить по ней языком.
— Хочу его в рот, Люциус, в рот! — простонала она, посасывая мочку его уха, и, он мгновенно выскользнул из неё, хватая Гермиону за ноги и вытаскивая на середину кровати, после чего навис над её лицом.
Горячая головка непреклонно скользнула внутрь её распахнутого рта, упираясь в нёбо и глубже, почти лишая Гермиону возможности дышать. Изнемогающая плоть его беспрестанно тёрлась о её язык, и она принимала её, всю обмазанную собственными соками с вожделением.
— Да, моя сладкая! Да, моя радость! — Бедра его дрожали. — Вот так! Возьми… возьми всё. Без остатка.
И она всё взяла. Всё до капли. Она так любила этот момент — его наслаждение. Он задержался в ней, опершись одной рукой об изголовье, а другую возложив на свою вздрагивающую от учащённого дыхания грудь, и в лице его, слабо освещаемом отблесками молний, Гермиона видела исступлённое, почти самозабвенное упоение. Он аккуратно погладил её по покрытому испариной лбу, а потом вышел из неё, ложась рядом и прижимая Гермиону к своему плечу.
— Восхитительно, — выдохнул наконец он, спустя молчанье.
Небо над Малфой-мэнором стонало от раскатов грома, капли бились в окна с ещё более отчаянной силой. Распухшие губы Гермионы продолжали скользить по его коже.
— И как бы мы только жили с тобой без этого пять лет? — Расслышала вдруг она.
— Ах, Люциус, — Гермиона крепче прижалась к его взмокшему телу. — Я не хочу даже думать об этом больше!
— А я… я вот всё никак не могу отделаться от мысли, что мог бы сейчас быть совсем не здесь, — он повернул к ней лицо, и в полумраке она различила блеск его глаз.
— Могу только сказать, что если бы это и случилось, то в Азкабане я бы стала очень частой гостьей, — Гермиона погладила его по щеке, — особенно в тех самых приватных комнатах для супругов…
— Фу, — Люциус улыбнулся. — Мне противна даже мысль, что нам пришлось бы заниматься любовью в месте столь мерзком.
— Ни одно место, где царит наша любовь, не может быть мерзким.
— И всё же я рад, что она царит сейчас в нашей спальне, — он крепче прижал её к себе. — Да и… боюсь, в Азкабане я не был бы для этого в подходящем настроении.
— Ну, — она провела рукой по его груди и ниже, — твоё настроение было бы уже исключительно моей задачей.
— И я не сомневаюсь, что ты справилась бы с ней самым наилучшим образом. Тебе всегда удаётся это мастерски… Никогда не забуду ту жуткую неделю, когда ты истязала меня с утра до ночи, притворяясь примерной женой!
— Ах, это я-то тебя истязала?! — Гермиона приподнялась на локтях.
— Конечно, — выплюнул он. — Чего только стоил этот твой остекленевший взгляд и фальшивая улыбка… А я всё равно не мог даже сопротивляться тебе!
— Ах, бедный, — она забралась на него сверху, склоняясь над ним. Губы её, едва касаясь, заскользили по его виску и щеке. — Вот трагедия, когда дома тебя ждёт то наложница, то гейша… то «шлюха из китайского квартала»!
Пальцы её сдавили Люциусу соски, отчего он поморщился.
— С другой стороны, та неделя очень чётко позволила мне кое-что для себя понять. — Он аккуратно снял её руки со своей груди, целуя их по очереди.
— Что же это, позволь узнать?
— А то, моя радость, что я просто не имею права уставать…
В комнате повисла недлинная пауза.
— Уставать? — Гермиона не сразу даже поняла, что он имел в виду. В следующую секунду, однако, губы её расплылись в широкой улыбке, и она заливисто рассмеялась. — Ну, Люциус, ты что, серьёзно? Тебе ли об этом думать вообще?!
Ладошки её вновь упёрлись ему в грудь, и, сдвинув бёдра ниже, она настойчиво потёрлась о его спокойную сейчас плоть.
— Ну, мне всё-таки уже не тридцать, знаешь ли, — он сжал её ягодицы. — Хоть мне и льстит твоя реакция…
— Ах, если бы ты только знал, как мне сладко с тобой, то и думать бы забыл о подобных глупостях! — Гермиона прильнула к нему с ещё большим жаром, начиная покрывать поцелуями лицо.
— Ну, именно потому я и…
— А-а! — поражённо задохнулась вдруг она, отчего Люциус даже вздрогнул, удивлённо воззрившись на неё. — А не потому ли ты ушёл тогда из нашей спальни в другую комнату на целую неделю?!
— Ах, Мерлин! — он прикрыл глаза. — Ну, разве что отчасти. Я ведь и, правда, был тогда ужасно истощён. Морально, конечно же… Да и полагаю, нам обоим требовалось немного подумать.
— Немного подумать? — ладони её яростно надавили ему на грудь, и воздух с шумом вышел из его лёгких. — Да ты хоть понимаешь, что та неделя стала самой страшной для меня за всю нашу семейную жизнь?!
— Да, неужели? — он фыркнул. — А как же прошлая неделя, когда меня должны были посадить в Азкабан?
— Нет! — ногти Гермионы впились ему в кожу, и он осторожно взял её за запястья. — Та, неделя была самой ужасной, потому что… когда ты ушёл в другую комнату, я поняла, что всё зашло слишком далеко, что я больше не могу чувствовать тебя, когда сплю, понимаешь? Когда все проблемы дня уходят, а разум больше не может влиять на моё тело и… оно просто стремится к тебе, вот так, как сейчас, — она вновь потёрлась о него с наслаждением ощущая, как тело Люциуса отзывается на её прикосновения. — А потом, спустя дни, когда ты наконец пришёл ко мне среди ночи, я готова была всё забыть!
— Если тебе станет от этого легче — я долго тогда ещё корил себя за то, что не остался с тобой до утра…
— Почему ты вообще так поступил тогда? — дрожа ещё от нахлынувших эмоций, спросила она.