Впрочем, это была не Канада и не Аляска, о чем красноречиво свидетельствовали сбитый из пущенного внахлест горбыля забор, отделявший территорию этого странного заведения от леса, и море жидкой, истоптанной ногами и изъезженной колесами грязи, вплотную подступавшее к забору изнутри. Прямо у себя под окном Глеб разглядел желтую крышу мощного бульдозера, а немного правее стояли в ряд несколько ярко-красных цилиндрических вагончиков. У того, что находился ближе к Глебу, вдоль всего борта тянулась сделанная огромными буквами надпись “Дорстрой”, окончательно опровергавшая предположение о том, что он за границей. Вагончики были того типа, который применяется на севере, и Глеб, не удержавшись, шепотом выругался: похоже было на то, что мир окончательно сошел с ума. Потом по грязи прошлепал резиновыми сапогами человек в оранжевой строительной каске, одетый в красно-синий утепленный комбинезон. Глеб разглядел у него на спине сделанную белыми буквами надпись. Надпись была иностранная, но прочесть ее Слепому не удалось.
Оставив в покое географию, Глеб внимательно осмотрел раму и пришел к выводу, что окно не открывается. Люди, которые проектировали и строили это помещение, позаботились о том, чтобы постоялец не мог сбежать. Судя по тому, что Глеб видел из окна, строительство еще не закончилось, но это ничуть не проясняло ситуацию – скорее, наоборот, еще больше запутывало. Недостроенный фешенебельный дурдом в тайге или люксовая тюрьма в двух шагах от Северного полярного круга – оба предположения отчетливо отдавали бредом, и в обоих случаях оставался открытым вопрос, какое отношение все это грандиозное строительство имело к Глебу Сиверову.
Он вернулся на топчан, забрался под одеяло и стал размышлять, глядя на еще один кронштейн для телекамеры, которого он раньше не заметил. Кронштейн торчал прямо над дверью в прихожую, и с него свисали аккуратно обмотанные изолентой концы проводов. “Интересно, – думал Глеб, – а в клозете они тоже намерены установить камеру? Наверняка да, иначе камеры, которые будут стоять здесь и в прихожей, потеряют всякий смысл. Так как я все-таки здесь оказался? Надо попробовать не обращать внимания на несообразности и оперировать фактами, иначе я и впрямь сойду с ума. Каковы факты? Я ехал на машине и, помнится, ничего не соображал. Потом впереди показались мигалки, я решил, что это ищут меня, и свернул с дороги. Дальше идут какие-то обрывки, а потом я очнулся здесь.
Допустим, я попал в аварию и кто-то подобрал меня на проселке. Нормальный человек в подобном случае везет пострадавшего в больницу или вызывает “скорую”, если не хочет пачкать сиденье, а меня почему-то привезли сюда и заперли в палате для буйных, похожей на дешевый номер в пятизвездочном отеле. Я был без сознания, но меня почему-то все равно заперли. Одежда исчезла, а в кармане куртки, между прочим, лежало удостоверение… Может быть, все дело в этом? Может быть, то обстоятельство, что я офицер ФСБ, и заставило , моих спасителей запереть меня?
Где меня заперли – дело десятое, а вот почему это было сделано, мне, кажется, уже ясно. Заперли – значит, опасаются. Значит, считают, что я представляю для них какую-то угрозу, и угроза эта, скорее всего, связана именно с моим служебным удостоверением. Просто придушить меня подушкой они почему-то не рискнули, но и в обыкновенную больницу отправить побоялись. Что же это у них здесь: героиновая фабрика или подпольный центр по проведению опытов на людях? Ничего себе подполье…
Какая-нибудь засекреченная лаборатория? Они, понимаете ли, строят оборонный научный центр, а тут где-то поблизости объявляется полумертвый гражданин с удостоверением сотрудника ФСБ в кармане. Что он тут делает, спрашивается? Вынюхивает, надо полагать. Они именно так и полагают, и на всякий случай запирают гражданина до выяснения обстоятельств.
"Кажется, картинка получается логичная, – подумал он. – Из этого, между прочим, вытекают разные последствия. Вот тебе для начала два таких последствия: во-первых, это никакая не тайга, а самое что ни на есть Подмосковье, а во-вторых, скоро здесь наверняка появятся хозяева и начнут задавать вопросы. Позиция у них выгодная: они знают, кто я, а мне про них известно только то, что они меня боятся, да и это еще вилами по воде писано. Плохо, если они боятся меня всерьез. Шлепнут втихаря и похоронят в каком-нибудь фундаменте, дело нехитрое… Такой вариант меня категорически не устраивает. Спрашивается: что я могу предпринять, чтобы меня не похоронили в цементном растворе? Ответ: когда дверь откроется, дать им в морду и убежать. И бежать в одних трусах до самой Москвы… Это в том случае, конечно, если от моего удара они все радостно повалятся друг на друга, как в какой-нибудь былине. К сожалению, меча-кладенца у меня нет, так что повалюсь, скорее всего, я”.
Глеб с кряхтением повернулся на правый бок, чувствуя себя больным и очень усталым. Лежать на боку было гораздо больнее, чем на спине, но некоторое время он терпел, потому что так ему было видно окно, и, кроме того, боль в сломанных ребрах не давала уснуть. Спать ему хотелось почти с того самого момента, как он открыл глаза. “Хитрит организм, – подумал Глеб. – Плевать ему, куда нас занесло и что с нами будет дальше. Он, организм, свое дело знает туго: если что-то не в порядке, впадай в спячку, набирай силы. Конечно, не мешало бы еще что-нибудь сжевать, но с этим можно потерпеть”.
Осененный внезапной идеей, он сунулся под кровать и обнаружил там медицинскую утку. Утка была мировая: пластиковая, с зализанными обтекаемыми формами – ни дать ни взять, НЛО. Кто бы ни поместил Слепого в это странное заведение, эти люди явно переоценили тяжесть полученных им травм, решив, по всей вероятности, что дела его совсем плохи. “Ну, а что, – подумал Глеб. – Их вполне можно понять. Меня наверняка нашли ободранным, в крови, в разбитой машине, без сознания, почти мертвого. То, что повязки наложены профессионально, вовсе не доказывает того, что среди них есть врач. А если и есть, то это не обязательно травматолог. Это, между прочим, очень удобно – не для них, а для меня. Прикинусь-ка я на всякий случай полутрупом и посмотрю, что из всего этого выйдет.
Ходить на утку, конечно, удовольствие небольшое, но придется потерпеть для убедительности создаваемого образа. Однако жрать мне сегодня дадут или нет? Совесть надо иметь, господа заговорщики…"
Он обрадовался, найдя нужное слово. Заговор – вот что чудилось ему в этом странном пробуждении посреди пустого недостроенного великолепия. Вспомнилась почему-то “Золотая цепь” Грина: огромный дворец с бесконечными потайными коридорами и лестницами, блистающими великолепием и абсолютно пустыми, страшные глубоководные рыбы, медленно проплывающие под прозрачным стеклянным полом, уходящие в бесконечность вереницы оправленных в медь и хрусталь электрических ламп… Он понимал, что действительность гораздо грязнее и прозаичнее его полубредовых фантазий, но под одеялом было тепло и уютно, усталое, избитое тело настойчиво требовало покоя, и он поспешно заткнул дыру в сознании, из которой тянуло холодным сквозняком трезвого реализма. До тех пор, пока за ним не пришли те, кто заточил его в этом фешенебельном подобии слепой кишки, он был свободен и мог с полным правом отдыхать.
Глеб смежил веки и даже не заметил, как провалился в глубокий сон. Перед самым пробуждением ему приснилась метель, но сновидение было мимолетным и не оставило в его памяти никакого следа
Глава 9
Доктор Маслов медленно спустился по широкой, отделанной фальшивым мрамором лестнице в вестибюль главного корпуса. На его бородатой физиономии застыло выражение глубокой задумчивости, даже очки без оправы, казалось, поблескивали с угрюмой озабоченностью. Он курил, рассеянно стряхивая пепел прямо на белоснежные ступени, и время от времени довольно сильно дергал себя свободной рукой за кончик левого уса. Галстук, который он начал носить по настоянию Губанова, сбился куда-то в район правого уха, а старомодный кремовый джемпер был не очень сильно, но все же вполне заметно перепачкан кровью.
В вестибюле он застал Губанова. Майор стоял к нему спиной и сквозь стеклянную стену смотрел на распаханную топкую стройплощадку, в облике которой уже начали понемногу проступать черты будущего парадного подъезда.