– Хорошо, – сказал Губанов. Он просунул ногу в очищенном от грязи ботинке в кабину и принялся за вторую. – Ну, а этот.., афганец? Он что?
– С этим сложнее, – сказал Николай. – Доктор говорит, амнезия. Дескать, парень чуть ли не при смерти. На первый взгляд так оно и есть…
– А на второй?
– Да черт его знает… Он сегодня такой бутерброд умял, что не каждый здоровый справится. С другой стороны, может, это он в бреду?
– Да, – с чувством сказал Губанов, – в России два светила медицинской науки: ты да Маслов… Ладно, бог с ним. Этот афганец – темная лошадка, надо глаз с него не спускать. Смотри внимательно и, как только на объекте появится посторонний, звони мне. В любое время, понял? А кореша своего, турка этого белорусского, пришей. Самоубийство или несчастный случай.., в общем, сам что-нибудь придумаешь. Раз он ничего интересного сказать не может, надо от него избавляться.
– Есть, – коротко ответил Николай. – Кстати, о посторонних. Тут по ночам подъезжали пару раз какие-то… Кацнельсон стройматериалы налево толкает, Алексей Григорьевич.
– Да черт с ним, пусть толкает, – махнул рукой Губанов. – Прораб все-таки. Если прораб не ворует, значит, он не совсем здоров. Верно я говорю?
– Верно. Разрешите идти?
– Шагай. Не завали службу, прапорщик.
– Не беспокойтесь, товарищ майор.
Прапорщик выбрался из машины, захлопнул дверцу, сделал несколько шагов и вдруг вернулся. Он снова открыл дверь и, просунув голову в салон, негромко сказал:
– Виноват, товарищ майор… Это насчет того шофера. Беспокоюсь я. Алкаш он, а у алкашей, сами знаете, что на уме, то и на языке.
– Молодец, что беспокоишься, – похвалил Губанов. – Только напрасно ты это. Нечего о нем беспокоиться. Понял?
– Понял, – после короткой паузы ответил прапорщик Николай.
– Тогда свободен. Дверцей не хлопай, это тебе не “МАЗ”.
Федор Артемьевич Хлебородов загнал свой тяжелый “МАЗ” в ворота автопарка уже затемно. Он сильно задержался в дороге из-за странных неполадок в системе подачи топлива.
Машина то глохла прямо на ходу, то вдруг начинала кашлять и дергаться, и Федору Артемьевичу четырежды приходилось останавливаться и искать причину такого странного поведения не старого еще “МАЗа”. Когда машина заглохла в последний раз, он уже начал подумывать о ночевке в чистом поле, но судьба оказалась к нему милостива, и он дотянул до родного парка, что называется, на честном слове и на одном крыле.
Пневматические тормоза устало вздохнули в последний раз, так и не сданные бутылки за сиденьем привычно звякнули, и двигатель, словно только того и ждал, немедленно заглох. Федор Артемьевич сильно поскреб черными ногтями небритую щеку, откинулся на спинку сиденья и не торопясь, с оттяжечкой продул “беломорину”.
В мертвенном свете ртутных ламп застыли ряды тяжелых грузовиков. Немного на отшибе, словно сторонясь плебейской компании “МАЗов” и “КамАЗов”, стояли три мерседесовских тягача с рефрижераторными полуприцепами.
Федор Артемьевич закурил папиросу и щелкнул твердокаменным ногтем по украшавшей крышку бардачка наклейке с изображением грудастой блондинки.
– Ну, что скалишься, сисястая? – проворчал он, обращаясь к фотографии. – Хоть бы раз ты мне, лярва, дала. Мы ж с тобой в одной кабине уже, считай, четыре года, а ты только зубы скалишь да титьками трясешь.
Блондинка ничего не ответила. Федор Артемьевич, который ничего другого и не ожидал, открыл бардачок и вынул чекушку. Сегодня у него дома опять ожидался визит тестя и шурина. Они были ребята простые и придерживались весьма распространенного мнения, что семеро одного не ждут. Федор Артемьевич был уверен, что, придя домой, застанет их уже тепленькими, так что ему самому следовало привести себя в соответствующее состояние. Кроме того, в состоянии легкого опьянения ему было легче не замечать свирепых взглядов и презрительных гримас своей Петлюры, которая опять весь вечер будет слоняться вокруг стола, бухать ножищами и хлопать дверями. И потом, он просто устал.
Держа папиросу немного на отлете, он зубами сорвал колпачок, раскрутил бутылку и опрокинул ее над жадно разинутым ртом. Водка с плеском и бульканьем устремилась в пищевод, мягко взорвалась в желудке и растеклась по всему телу живительным, расслабляющим теплом.
– Уси-пуси, – сказал Федор Артемьевич своей грудастой попутчице и не глядя сунул пустую бутылку за сиденье.
Он докурил папиросу до самого мундштука, отдыхая и давая водке как следует подействовать, и лишь после этого вылез из машины. Дверца захлопнулась с привычным жестяным лязгом, с левого брызговика сорвалась и шлепнулась на мокрый асфальт тяжелая лепешка грязи. Хлебородов ссутулился, сунул руки в карманы своей старой куртки, в которой ходил на работу, и не спеша побрел к диспетчерской.
На голой доске объявлений, намертво присобаченной к кирпичной стене диспетчерской, висел одинокий листок приказа о вынесении кому-то строгого выговора с предупреждением Рядом с приказом кто-то написал мелом коротенькое неприличное слово, – видимо, упомянутый товарищ таким образом выражал свое отношение к выговору, а заодно и к администрации. Хлебородов был с ним полностью согласен. Он даже пожалел, что при нем нет мела: можно было бы дописать что-нибудь от себя, вон там сколько свободного места…
В тамбуре жался приблудный пес по кличке Чубайс, прозванный так за рыжую масть, уклончивые манеры и склонность приватизировать плохо лежащие продукты. Хлебородов пинком отогнал Чубайса от двери, которая вела во внутренние помещения диспетчерской, и вошел в нее сам.
Скучавшая за пультом Константиновна обернулась на звук.
– Легок на помине, – сказала она. – Где это тебя носило? Опять калымил?
– Чтоб ты всю жизнь так калымила, – пожелал ей Федор Артемьевич, отдавая мятый путевой лист. – Поломался я.
– Что ты поломался, я вижу, – не осталась в долгу Константиновна. – Ас машиной что?
– Да хрен ее знает, – признался Хлебородов. – То глохнет, то дергается, как припадочная… Четыре раза чинился, насилу доехал.
– Значит, завтра на ремонт, – вздохнула Константиновна.
– А то как же, мать-перемать, – проворчал Федор Артемьевич. – Давно, понимаешь, не загорал, соскучился. Как подумаю, что целый день по этой грязюке придется в движке копаться, с души воротит.
– Хорошо, что морозов нет, – философски заметила Константиновна. – В прошлом году в это время минус двадцать пять было.
– Гляди, накаркаешь, – сказал Хлебородов, закуривая.
Идти ему никуда не хотелось, а хотелось сесть в одно из продавленных кресел с засаленной драной обивкой и не спеша побеседовать с Константиновной на разные профессиональные и житейские темы. Но время было позднее, дома тесть с шурином наверняка уже покатили одну бутылку и взялись за вторую, и жена где-то там медленно наливалась черной желчью, готовясь выплеснуть ее на загулявшего супруга. Федор Артемьевич вдруг почувствовал себя очень старым, усталым и обремененным массой неприятных обязанностей.
– Пойду я, Константиновна, – сказал он.
– Ступай, Артемич, – откликнулась диспетчер. – Дома, небось, заждались.
– Да уж, – проворчал он, – заждались.
Обычно Хлебородова подбрасывал до метро кто-нибудь из коллег. У многих водителей были личные автомобили, но, пока Федор Артемьевич загорал на трассе, все его приятели разъехались, и теперь ему предстояло пешкодралить до станции километра полтора, если не больше. Слава богу, что дождь, уныло моросивший с самого утра, наконец-то кончился, и можно было надеяться дойти до метро сухим.
Хлебородов вышел из ворот автопарка и зашагал по плохо освещенной улице, держа руки в карманах и дымя папиросой.
Район здесь был глухой, заводской, небезопасный даже днем. По вечерам здесь частенько грабили, а то и насиловали, а у возвращавшихся с работы водителей автопарка несколько раз срывали шапки. На такой случай Федор Артемьевич всегда носил в кармане пружинный нож зэковской выделки, с выполненной в форме рыбки голубой плексигласовой рукояткой и сточенным, острым, как бритва, лезвием из нержавеющей стали. Он шел по улице, стараясь не попадать в лужи, и тискал в кармане нож.