"Вот она, жизнь, – с не совсем трезвой горечью думал он. – По дороге едешь – боишься: вдруг поломка, или авария, или гаишник привяжется ни с того ни с сего. По улице идешь – боишься, как бы по башке не получить да без штанов не остаться. Домой придешь – опять же, страшно, потому что там Петлюра. Не даст ведь отдохнуть, зараза толстомясая. Не успеешь войти, а она уже включила свою пилораму. И пошла, и пошла, аж в ушах звенит…
И ведь нигде жизни нет, – думал он, нетвердой походкой проходя мимо пустой автобусной остановки. – Нигде и ни у кого. Возьми того парня, который давеча мне под колеса подвернулся. Что ему, лучше, чем мне? Может, и было лучше, а где он теперь? И тачка пропала. Дорогая тачка, мне на такую за всю жизнь не заработать. Как же это его угораздило? Ведь удар-то был так себе, средненький, и даже не в морду, а в заднее крыло. А может, его еще раньше.., того? Может, его бандиты так отделали, а может, он и сам бандит? Не мог он от такого удара так покалечиться. Ну, не мог, и все тут! И пьяным он не был вовсе, это мне тогда с перепугу показалось. Просто сознание потерял, наверное. А эти, доктор-то с Упырем, под замок его упрятали зачем-то.., а может, они его вообще кончили? Надо с шурином посоветоваться. Он, хоть и алкаш, а соображает, что к чему. Или пойти уж прямо в милицию? Нет, ну их к черту в пекло, потом по допросам затаскают. Если что, позвоню позже из автомата, пусть засекают, если успеют. Хрен я их стану дожидаться, не на такого напали. Только сначала надо с шурином поговорить”.
Он вспомнил своего шурина. Шурина звали Василием, Васькой, как какого-нибудь кота, и был он, как кот, толст, прожорлив, вороват и вечно себе на уме. Когда-то у него хватило ума и усидчивости на то, чтобы закончить строительный техникум, и на этом основании он полагал себя человеком интеллигентным и поглядывал на Федора Артемьевича свысока. Мадам Хлебородова вечно ставила его в пример своему бестолковому, как ей казалось, мужу.
Впрочем, для мадам Хлебородовой все мужики были бестолочами, пропойцами и кобелями, просто одни умели устраиваться в жизни, а другие нет.
Василий устраиваться в жизни умел. Вот уже почти пятнадцать лет он работал на базе промторга, пройдя славный трудовой путь от кладовщика до заместителя директора и умудрившись при этом не только не сесть за решетку, но даже ни разу не побывать в кабинете следователя, хотя бы в качестве свидетеля. Все эти годы он крал, но делал это умело и осторожно, так что на сегодняшний день у него была очень неплохая квартира в центре, дача в Подмосковье и дизельный “мерседес” с трехлитровым движком. Вспомнив про “мерседес”, Хлебородов плюнул с досады: он опять забыл слить из своего самосвала канистру солярки для шуриновой иномарки. Он никак не мог привыкнуть к тому, что роскошную импортную тачку, которая словно летит над дорогой, не производя никакого шума, можно заправлять тем же топливом, что и какой-нибудь заляпанный навозом трактор, запряженный в картофелекопалку.
"Да пошел он к черту, бугай толстомордый, – озлобляясь, подумал Федор Артемьевич. – Что я ему, негр – таскаться с канистрой соляры через пол-Москвы? Да еще в метро… Надо ему – пусть подъедет и возьмет, сколько влезет. Не хватало еще из-за двадцати литров солярки за решетку сесть. С нашим братом никто церемониться не станет, нас отмазывать некому. Вот же характер у меня, – настраиваясь на философский лад, подумал он. – Никому не могу отказать. Знаю, что потом неприятностей не оберешься, а все равно соглашаюсь. Добро бы ему, Ваське, заправляться было нечем, так ведь нет же! Солярки этой на любой заправке сколько хочешь, денег у него куры не клюют, хоть и плачется все время, а все равно норовит на дармовщинку урвать. Хоть гвоздь, хоть полкирпича, хоть канистру солярки, но чтобы обязательно не купить, а вот именно украсть, и по возможности чужими руками. А я, дурень старый, все никак не могу его подальше послать.
Как же – шурин, большой человек! Правильно Петлюра говорит, что я тряпка. Тряпка и есть. Ничего, я ему сегодня выдам по первое число, пусть только спросит про свою соляру. Только бы они с тестем не успели всю водку высосать, а то разговаривать не с кем будет”.
Хлебородов немного ускорил шаг: перспектива остаться без водки была очень даже реальной, если учесть аппетиты родственников. Шурин на пару с тестем в последнее время взяли моду захаживать в гости к Хлебородовым – очевидно, из их собственных домов их уже начали выгонять, а тратиться на кабаки прижимистый Васька не хотел. Федор Артемьевич не имел бы ничего против этих визитов, поскольку выпить очень даже любил, но вот Петлюра по утрам почему-то пилила не своих предусмотрительно слинявших родственничков, а его, Федора Артемьевича, своего кормильца и хозяина.
Хлебородов усмехнулся. Во время скандалов жена любила повторять, что в доме нечего есть. “И то верно, – подумал он, – совсем исхудала баба. Шмотки носит пятьдесят четвертого размера, и те уже не сходятся, трещат”.
Он представил было широкую, как шкаф, покрытую плотными складками жира спину жены, ее тумбообразные ноги и микроскопический затылок с жидкими прядями крашеных волос, но тут последний фонарь остался позади, и он вступил в полосу абсолютной тьмы, в которой светились лишь окна квартир да их отражения в лужах. Это был самый неприятный отрезок пути. Федор Артемьевич всегда старался миновать его поскорее, и всегда это у него не получалось, потому что невозможно быстро идти в кромешной темноте, не видя ни дороги под ногами, ни самих ног.
Хлебородов негромко выругался. Он уже сто раз клялся себе, что будет ходить только по освещенной улице, но всегда, задумавшись, сворачивал в эти проходные дворы, потому что так путь становился короче на целых двести метров. Дав себе очередную клятву, Федор Артемьевич храбро зашлепал вперед, время от времени попадая ногами в лужи и спотыкаясь о какие-то камни, которых днем здесь никогда не было видно.
– Солярку ему, – сердито проворчал он, в очередной раз ступив в лужу и зачерпнув ботинком полведра ледяной воды.
Тут ему показалось, что навстречу кто-то идет, и он поспешно сунул руку в карман, мертвой хваткой вцепившись в рукоятку ножа. Некоторые, в том числе и его жена, утверждали, что Хлебородов трусоват, сам же Федор Артемьевич полагал себя человеком благоразумным и осторожным, как это подобает настоящему водителю большегрузного автомобиля. Сейчас благоразумие подсказывало ему, что умнее всего будет обойти этого встречного десятой дорогой, но где находится эта десятая дорога, понять было невозможно: вокруг стояла непроглядная темень, и в темени горели окна, почему-то совсем не освещавшие грязную бугристую землю. Хлебородов совсем затосковал и приготовился задать стрекача, наплевав на приличия и чувство собственного достоинства, но тут в отсветах чьего-то кухонного окна блеснула кокарда, мигнули и скрылись в темноте звездочки на погоне, вспыхнул фонарик, и властный голос приказал Федору Артемьевичу предъявить документы.
Со смешанным чувством облегчения и нового испуга, вызванного на сей раз боязнью неприятностей, которыми обычно чревата встреча с сотрудником милиции, Федор Артемьевич полез в карман и, подслеповато щурясь и прикрываясь свободной рукой от режущего света мощного фонаря, протянул паспорт и водительское удостоверение туда, откуда бил нестерпимо яркий луч. Документы были бесцеремонно выдернуты у него из пальцев, луч фонарика убрался с его лица, переместившись на фотографию в паспорте, и Федор Артемьевич с облегчением протер заслезившиеся глаза.
– Хлебородов? – спросил милиционер. – Отлично. Что в карманах?
– Чего? – растерялся Федор Артемьевич. – Ты чего, командир? Думаешь, тебе все можно? Кто это тебе такое право дал – у рабочего человека по карманам шарить?
– А вот я возьму тебя сейчас, – пообещал милиционер, – и отведу в отделение. Ты же пьяный, дядя. Там к тебе не только в карманы, а и в задний проход залезут, и ты еще благодарить будешь, лишь бы домой отпустили. Ну, так как? Покажешь, что в карманах, или будем оформлять тебя, как террориста? Рожа у тебя небритая, как у настоящего чечена.