Я, однако, прерываю его государственные размышления.
- Вы Полину Ивановну, старушку из четвертой квартиры, помните, наверное? - спрашиваю я таким тоном, словно она-то его помнит прекрасно, хотя про себя я сейчас досадую, что не догадался спросить Полину Ивановну о Жилкине.
- А всюду их сколько хошь, старушек этих, - небрежно машет рукой Жилкин. - Как днем пойдешь, одни они так и лезут. Нешто всех упомнишь? Как вы сказали, звать-то? Полина Ивановна? Гм...
Жилкин хмурится и сосредоточенно смотрит в потолок, всем видом своим давая понять, как он добросовестно пытается вспомнить это имя.
- Ну да, Полина Ивановна, - подтверждаю я. - С первого этажа. Маленькая такая, припоминаете?
- Вроде бы... - неуверенно произносит наконец Жилкин. - Чтой-то такое, значит, мерещится. У меня, откровенности ради говоря, все сейчас маленько в тумане. Соснуть бы не мешало. - Он зыркает черными глазками в мою сторону и неожиданно предлагает: - Может, я пойду, а? После обеда я у вас как штык буду. Свеженький. Я ведь завсегда так. Меня до обеда лучше не трогай.
- Так у нас дело не пойдет, Жилкин, - говорю я. - Быстрее отвечайте на вопросы, а там, может быть, и соснуть удастся. Полину Ивановну из четвертой квартиры в доме напротив помните или нет?
- Ну, помню, помню, - сварливо отвечает Жилкин. - Холера старая. За каждый гривенник торгуется. А у самой кажинный день засор. Спокою от нее нет.
- А еще кто там живет, в той квартире?
- Да живут... - вздыхает Жилкин. - Только завсегда они, значит, на работе. А так, конечно, живут. Чего им...
- И ни разу вы с ними не встречались?
- Ну, почему же это так - ни разу? - как будто даже обижается Жилкин. Одной там даже заграничный замок врезал. Только ей мало показалось.
- Это как понимать? - спрашиваю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не улыбнуться.
- А вот так и понимать. Велела, значит, еще висячий повесить. То есть, значит, петли под него врезать. Ну, и за все, понимаешь, дыней расплатилась. "Ты, говорит, ее продай. У тебя ее с руками схватают. Она не наша, она, говорит, с Ташкента". Ну, я и снес. Верно, дали неплохо. На две... этих... хватило. Извиняюсь, конечно.
Я догадываюсь, что речь идет о второй Вериной соседке, работающей на железной дороге. Но на всякий случай спрашиваю:
- Где же она работает?
- А с бригадой поездной мотается туды-сюды, значит. Очень даже самостоятельная баба... и!..
Жилкин неожиданно громко икает, все его тщедушное тело сотрясается, и он чуть не сваливается с краешка стула. Взмахнув руками и вновь утвердившись в этом зыбком положении, он сердито бурчит:
- Ух, берет. Определенно соснуть надо...
- Уже скоро, - подбадриваю я его. - Так вы говорите, самостоятельная она женщина?
- А то! Другой раз спросила, продал я ту дыню али нет. Сколько дали. И, значит, еще мне две сунула, на продажу, - довольно толково поясняет Жилкин и с горечью заключает: - Моя б такая была, и-их... бонба, а не женщина, я так скажу. Усе разорвать может.
При этом он энергично взмахивает руками и снова чуть не сваливается с кончика стула, на котором только что с таким трудом утвердился. Я сознательно не предлагаю ему сесть поудобнее, опасаясь, как бы он тут у меня не уснул, а рискованное положение, которое он сам же избрал, заставляет его не терять бдительности.
Мне кажется, что сам Жилкин непосредственно в преступлении не замешан, он, скорей всего, не грабил комнату Веры и тем более не участвовал в убийстве. Но где-то рядом с этими событиями он все-таки находится. Ведь принимает же он всякие поручения. Вот о дынях он рассказал весьма охотно. Интересно, не расскажет ли он так же охотно и о костюме, с которым его задержали, и о тех, кто поручил ему этот костюм продать.
- Так, насчет дынь ясно, - говорю я и небрежно спрашиваю: - Ну, а костюм за сколько велела продать?
- Чего?.. - словно не расслышав, переспрашивает Жилкин и, деликатно прикрыв рот, снова икает, на этот раз, правда, не так болезненно. - Чего говорите?..
Я все так же небрежно повторяю вопрос.
Жилкин скребет свалявшиеся темные волосы на затылке и неуверенно говорит:
- Вот уж... ей-богу... чтой-то запамятовал. Это уж со мной завсегда так. Как с рельс сошел, все из головы вон.
- Как выпьете, так, значит, с рельс и сходите?
- Ну зачем? - обиженно рокочет Жилкин, отводя глаза в сторону. - От этого дела я с рельс нипочем не сойду. А вот как, значит, меня из рынку вынули и сюда, значит, на новые рельсы поставили... Так ведь?.. Ну, и колесики у меня здесь, - он не очень твердо указывает корявым пальцем на лоб, - того... в другую сторону, значит, завертелись. Вот ежели бы соснуть дозволили...
- Дозволим, дозволим, - утешаю я его. - А пока напомню, что костюм тот вы продавали за восемьдесят рублей. Сколько же себе оставить собирались?
- Я-то?..
- Да, вы.
- Ну, значит, что ж... я, значит...
Глаза у Жилкина неудержимо слипаются. Весь он клонится набок, но тут же вздрагивает и испуганно хватается обеими руками за сиденье стула.
- Ух, берет, зараза... - уважительно рокочет Жилкин, снова утверждаясь на краешке стула.
- Отвечайте, Жилкин, - строго говорю я, начиная уже терять терпение. Чей костюм вы продавали?
- А ничей! - с вызовом отвечает он, вздергивая вверх небритый подбородок. - Свой. Велик мне, вот я...
- Да костюм-то женский.
- Женский?.. - озадаченно переспрашивает Жилкин. - Ну, тогда чего ж... Другое дело, значит...
Я прошу принести костюм, показываю его Жилкину и снова терпеливо спрашиваю:
- Чей же это костюм, а? И кто велел вам его продать?
Жилкин задумчиво скребет затылок и наконец неуверенным тоном изрекает:
- Небось Сидор...
- Это кто такой?
- Сидор-то?
- Да, да, Сидор.
- Известное дело кто. Кум мой.
- Где работает?
- Да в бане. Ба-альшой специалист. Бывалоче, мы...
Я встаю.
- Едем в баню, Покажете мне этого Сидора.
- Ни-ни, - Жилкин откидывается на спинку стула и машет перед собой руками. - Нипочем не поеду. А может, это не Сидор? Почем вы знаете?
- Это не мы, это вы должны знать.
- Ни-ни. Я своего друга не продам, - упрямо крутит головой Жилкин. Меня хоть на куски, хоть как. Слова не скажу.
- Ну, а если этот друг кражу совершил? - спрашиваю я. - Или еще чего похуже? Тогда как?
- Тогда пущай сам и кается.
- Что ж, у вас и вовсе совести нет, Жилкин?