- Заходите, Ольга Гавриловна, присаживайтесь, - говорю я, указывая на стул возле небольшого круглого столика в углу кабинета, где лежит несколько пестрых журналов мод.
Она молча кивает мне и опускается на стул. Большие, в темных трещинах руки, сцепившись, ложатся на колени.
Я не сразу приступаю к разговору. Это ведь совсем не просто. Очень много зависит от первых слов, от верно найденной интонации. А с Ольгой Гавриловной, я чувствую, от этого будет зависеть все. Но и затягивать молчание тоже нельзя.
- Мне надо с вами посоветоваться насчет Павла, Ольга Гавриловна, говорю наконец я. - Вам, наверное, Эдуард Семенович уже сказал, кто я.
Она снова кивает, не проронив ни слова и не поднимая на меня глаза. Тяжелые, со вздутыми венами руки по-прежнему покоятся на сдвинутых коленях. Я никак не могу заставить себя не смотреть на них.
Но тут я вдруг замечаю, как по сухим, морщинистым щекам женщины начинают катиться слезы. Она не шевелится, не вытирает их, даже не всхлипывает. Она сидит молча, опустив седую голову, словно окаменев, и только катятся и катятся слезы по желтому, будто неживому лицу и капают на халат. Я еще никогда не видел, чтобы так плакали. Мне кажется, это какой-то предел горя, вершина отчаяния, что сильнее уже человек страдать не может.
И мне становится не по себе. Я подаюсь вперед и невольно провожу рукой но ее руке:
- Что с вами, Ольга Гавриловна?
Она еще некоторое время молча и неподвижно сидит, не отвечая мне и, кажется, даже не замечая меня, потом с усилием расклеивает сухие губы и еле слышно произносит:
- Нет у меня Павла...
- Ну, как же так - нет? - возражаю я. - Ведь еще утром был. Куда он пошел-то сегодня?
- Не знаю, - она качает головой. - Пес зашел за ним утром и увел.
- Пес?
- Ну да...
И я догадываюсь, что это кличка.
- Куда увел?
- Есть у них одно место. Я подглядела.
- А зачем увел?
- Чего-то, значит, над Пашкой задумали.
- Что ж, вы полагаете, его уже и в живых нет, что ли?
Я заставляю себя усмехнуться.
Но на самом деле мне не до смеха. Я знаю, чем кончаются порой такие истории.
- Уж я-то зараз поняла... - еле слышно произносит Ольга Гавриловна.
- А может, Павел с ними чего-то задумал? - на всякий случай спрашиваю я. - Ведь дружки они старые.
- Были дружки...
- Ольга Гавриловна, а зачем Павел в Москву ездил?
- Да к Ленке, сказал. К сестре. Проведать.
- Давно собирался?
- Давно... Да вот Ленка потом звонила. Обижалась. Уехал и не простился даже.
- Не простился? Как же так?
- А вот так. Разве у него чего узнаешь? Как туча вернулся. Тогда и сказал: "Не жить мне больше". Вот я каждый день и тряслась. И ждала. Ну, а сегодня, значит, Пес за ним и пришел...
Все это она говорит таким безжизненным, тупым, каким-то угасшим тоном, словно давно все перегорело у нее в душе и сил больше никаких уже нет, чтобы вынести все, что на нее навалилось.
А я думаю о последней поездке Павла в Москву. Конечно же он не к сестре, а к Вере ездил. И когда случилась беда, а если называть своими словами, то преступление, он кинулся обратно, домой, и ему было не до прощания с сестрой. А ехал он, наверное, для решительного объяснения с Верой.
- Скажите, - обращаюсь я к Ольге Гавриловне, - вы не обратили внимание, Павел получал письма из Москвы?
- Получал...
Она вдруг поднимает голову и с нескрываемой тревогой, пытливо смотрит мне в глаза.
- Неужто там... что случилось?.. - шепчет Ольга Гавриловна, и ее пальцы снова судорожно сцепляются на коленях, как бывает, когда человек готовится ощутить сильную боль.
И это ожидание боли вдруг передается и мне. Я тоже незаметно для себя понижаю голос и с беспокойством спрашиваю:
- С кем?.. С кем могло там что-то случиться?
Но тут взгляд Ольги Гавриловны внезапно гаснет, она опускает голову.
- Почем я знаю... - прежним тусклым, безжизненным голосом произносит она.
И я с необычайной ясностью вдруг ощущаю, что эта женщина что-то недоговаривает и чего-то боится. Неужели она знает, что произошло в Москве? Знает и молчит? Невероятно! Впрочем... Это же ее сын. Которого она уже раз теряла. Который бежал и попался... Уголовник Пашка-псих... Которого Вера...
Я чувствую, что все больше запутываюсь, что уже не верю себе, своим впечатлениям, своим чувствам и своим выводам. Мне все время чего-то не хватает. Чего же мне не хватает?
- Расстроенный, значит, вернулся? - спрашиваю я почти машинально, занятый своими мыслями.
- Страх какой приехал, - кивает поникшей головой Ольга Гавриловна. - А сегодня вот Пес пришел...
Только сейчас, когда она в третий раз упоминает эту кличку, до моего сознания доходит наконец так внезапно возникшая и, кажется, весьма опасная ситуация, в которой оказался Павел. Впрочем, это еще вопрос, для кого она опасная. Возможно, для Павла, а возможно, и для кого-то еще, если эта шайка задумала преступление. А она, видимо, что-то задумала, об этом говорил вчера Василий Иванович.
- Кто такой Пес? - спрашиваю я.
- Ленька Шебунин. Судили его вместе с Павлом.
- Не за грабеж?
- Кажись, да. По другой статье, одним словом.
- И уже вышел?
- Через год после Павла. Ну да моему-то добавили. Вот Пес и увел его сегодня...
Я больше не могу слышать это обреченное "увел", оно бьет мне по нервам. Увел, увел... Куда увел? Зачем? На расправу? Или на преступление?
- Куда он его увел? - говорю я вслух.
- Подсмотрела я их место...
- А зачем Павел пошел?
- Почем я знаю...
Голос по-прежнему тусклый, седая голова безвольно опущена на грудь. И эта тупая обреченность вызывает у меня вдруг злость.
- Ну что же, Ольга Гавриловна, - говорю я с вызовом, - если вы знаете, где Павел, пойдемте и позовем его домой. Согласны?
Я не ожидал подобной реакции. Она вскакивает с такой готовностью, словно давно ждет от меня этих слов, и плачущим голосом спрашивает:
- Ей-богу, пойдете? И не забоитесь?
...Мы почти бежим по тихой, заваленной снегом, неведомой мне улице, криво спускающейся к Волге, со старенькими домиками чаще всего в один этаж, с покосившимися заборчиками, лавочками у ворот, выбитым, заледенелым тротуаром и накренившимися чугунными тумбами, к которым когда-то, в незапамятные времена, извозчики привязывали лошадей. Такую тумбу где-то в арбатском переулке показал мне однажды отец.
Мы очень торопимся. Я поддерживаю Ольгу Гавриловну под руку. Она тяжело и хрипло дышит, приоткрыв рот. На обтянутых, пергаментных скулах проступил багровый, какой-то нездоровый румянец. Темный платок сполз с головы, из-под него выбились волосы, и Ольга Гавриловна время от времени небрежно засовывает их обратно. Она совсем не разбирает дороги и поминутно скользит и оступается. Если бы не я, она давно упала бы. Мы так торопимся, словно от этого и в самом деле что-то зависит. И нам ужасно жарко.
Между тем по дороге я прихожу в себя, уходит так внезапно нахлынувшее волнение, И я могу уже трезво оценить возникшую ситуацию.
Конечно, лучше всего оценить обстановку прежде, чем собираешься действовать. Но мне это, увы, не всегда удается.
Впрочем, сейчас я нисколько не жалею, что поддался первому чувству И это чувство, как ни странно, было сострадание. Я не мог больше видеть горя этой женщины, ее страха и ее бессилия. Не мог, и все! Но в конце концов мне же все равно надо встретиться с Павлом, так или иначе. Если при этом я еще нарушу кое-какие планы той шайки, то тем лучше. Одним преступлением окажется меньше, только и всего. А Павел... Мне все-таки кажется, что он вряд ли во всем с ними заодно. По-моему, он не грабитель и не вор. Так мне, во всяком случае, кажется. Жестокая драка, даже расправа с кем-то, какой угодно дерзкий побег - это все-таки не то, что грабеж или кража. Тут отсутствует один важный психологический фактор - корысть, жадность. Это, скорей всего, отличает Павла от остальных и это надо на всякий случай запомнить.
Да, я не жалею, что иду с Ольгой Гавриловной. Только бы не зря, только бы застать эту компанию, не дать Павлу и другим парням совершить то, что они задумали! Это будет трагедией для всех и для них самих тоже, может быть, даже в первую очередь для них.