Поправив галстук, я выхожу в коридор и направляюсь в дальний его конец, где находится кабинет Кузьмича.
— Та-ак… — произносит Кузьмич, выслушав до конца мой отчет, и по привычке трет ладонью затылок, что, как известно, означает явное неудовольствие. — Признаться, надеялся, что закончишь ты это дело в Горьком-то. А тут вот на тебе… Значит, самоубийство, так, что ли?
Он испытующе глядит на меня поверх стекол сползших на кончик носа очков, потом снимает их, кладет перед собой и тянет из ящика стола сигарету. Я здесь не курю, даже если Кузьмич предлагает. И никто из ребят здесь не курит, это у нас железное правило.
— Видимо, самоубийство, — осторожно подтверждаю я. — Вот только мотивы до конца не ясны.
— Эх, милый, — вздыхает Кузьмич и стряхивает пепел с сигареты. — Сейчас бывает и так, что мотивы-то и самому самоубийце до конца не ясны. Нервы подводят. Психические перегрузки кругом. Знаешь, как в газетах пишут? Век, мол, такой.
— Как наш бедный век не называют только, — усмехаюсь я. — И век неврозов, и век стрессов. И всякие взрывы кругом: информационный взрыв, демографический взрыв, сексуальный взрыв. Вот тут и сохрани нормальную психику.
— Ну, это, милый, все там, — машет рукой Кузьмич. — У нас система все-таки другая.
— Система другая, и заботы другие, и проблемы, и трудности, и ошибки, возражаю я не без запальчивости, — а нервы у всех одни, А наши нервы войну вынесли, неслыханную притом, и все, что до нее было, и все, что после.
— Вы особенно много вынесли, — ворчит Кузьмич. — Молчал бы уж.
— Но зато мы от вас, слава богу, кое-что унаследовали, — отвечаю я. Нравственная эстафета поколений — это тоже не последнее дело и не пустой звук, а…
— Ладно, — обрывает меня Кузьмич. — Не туда мы с тобой сворачиваем. Неврозы неврозами, а в этом случае еще требуется разобраться. И рассказ этого… Как его?
— Павел.
— Да, Павла. Он нам кое-какие отправные точки дает. Ты не находишь? А его самого ты, значит, полностью исключаешь?
— Полностью. И сейчас он свалился. Сильнейший приступ. Язва открылась.
— Ну-ну. Давай, значит, сами разбираться. Что делать-то будем?
— Надо пройти их путь в тот вечер, Веры вместе с Павлом, — говорю я. Шаг за шагом. А еще лучше — проследить, как Вера провела весь тот день, с самого утра.
— Нет, — качает головой Кузьмич. — Тут надо выбрать для начала что-то одно. Эти два пути очень разные по методу изучения. Понял ты меня?
— Ну и что же?
— Всем этим тебе придется заняться, учти, — замечает Кузьмич.
— И займусь. А еще лучше, — меня вдруг осеняет новая идея, — еще лучше, если этим заниматься буду не я один.
Какая-то нотка в моем голосе заставляет Кузьмича насторожиться, и он весьма подозрительно смотрит на меня.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, как же, — не сдержавшись, я широко улыбаюсь. — Ведь Откаленко, кажется, вышел на работу?
— Гм… А говоришь, прямо с вокзала сюда приехал?
— Так точно. Но в комнате обнаружил его следы.
Кузьмич усмехается.
— То-то и оно, что только следы.
— Почему же только следы? — с тревогой спрашиваю я.
— А потому. Пришел и ушел. Посидел за своим столом пять минут. Удрал, можно сказать, из дома. От врачей.
— Так он дома уже?
— Это да. Дома, — кивает Кузьмич и сдержанно добавляет: — у своих стариков.
Я прекрасно понимаю эту сдержанность. Конечно, Игорь уже не вернется к Алле. Семью не восстановить. Да и надо ли? Это была трудная для обоих жизнь, невыносимая даже. И когда-нибудь это должно было кончиться. И кто-то из них должен был решиться первым. Решился Игорь. Алла истерзала его своей нелепой ревностью, своей тиранией, своим полным непониманием его самого и его работы тоже, вот что главное, ибо главное в жизни Игоря — это его призвание, его работа. Уж я-то знаю. Да, Игорь не вернется к Алле, это ясно. Но к нам-то он вернется или нет?
— Так вернется он к нам? — спрашиваю я. — Что сказали врачи? Что он сам решил?
— Вернется, — ухмыляется Кузьмич. — Затянулось все на нем, как на молодой собачке.
— А когда вернется?
— Не скоро. И никого другого я тебе не дам, — строго говорит Кузьмич. У всех дел по горло. Один будешь вертеться. И кончать надо быстро. Тебя тоже не отпуск ждет.
— На этот счет я спокоен.
— Так вот. Восстанавливать надо не весь день. А вечер. Только вечер, с того часа, как они встретились. Запомни: это самый страшный, самый острый и важный момент, который только эта девушка пережила в своей жизни. Восстанови его.