"И царевичъ дивился удивленіемъ великимъ, какъ сказано въ Апокалипсисѣ, думая о томъ, что этотъ бродяга, бѣглый уніатъ, римскаго костела присягатель, ученикъ сперва іезуитовъ, а потомъ протестантовъ и безбожныхъ философовъ, можетъ быть и самъ безбожникъ, сочиняетъ Духовный Регламентъ, отъ котораго зависятъ судьбы русской церкви".
Петръ умѣлъ выбирать людей. Онъ не цѣнилъ убѣжденности, честности, гордости, вѣрности. Онъ даже не долюбливалъ эти качества и боялся ихъ, зато дорожилъ умомъ и той продажностью души, которая позволяетъ человѣку сегодня поклоняться тому, что сжигалъ вчера, и сжигать то, чему поклонялся. Таковы его главные сотрудники, которымъ на это ихъ качество онъ прощалъ и воровство, и ложь, и самыя дикія преступленія. Но среди всѣхъ его излюбленныхъ сотрудниковъ не было другого, который превзошелъ бы Ѳеофана въ изворотливости, беззастѣнчивости, въ готовности перевернуть вверхъ ногами самыя установившіеся догматы, передѣлать самое Евангеліе, подогнать его подъ любое, въ данный моментъ нужное Петру правило. Вѣрилъ ли Петръ, это большой вопросъ. По крайней мѣрѣ, онъ былъ глубоко равнодушенъ къ вопросамъ вѣры, пока они не задѣвали его лично. Но что Ѳеофанъ не вѣрилъ вы во что, это несомнѣнно. Для него вопросы вѣры были просто игра ума, такая же, какъ и всякая другая, предметы для діалектики, пожалуй, особенно пикантной – и только. Только такой "святитель" и могъ создать знаменитый Духовный Регламентъ, въ которомъ, между прочимъ, утверждалось такое, единственное въ своемъ родѣ, правило:
"Ежели кто на исповѣди духовному отцу своему нѣкое злое и нераскаянное умышленіе на честь и здравіе государево, наипаче же на бунтъ или измѣну объявитъ, то долженъ духовникъ донести вскорѣ о томъ гдѣ надлежитъ, въ Преображенскій приказъ или Тайную канцелярію. Ибо симъ объявленіемъ не порокуется исповѣдь и духовникъ не преступаетъ правилъ евангельскихъ, но еще исполняетъ ученіе Христа: обличи брата, аще же не послушаетъ, повѣждь церкви. Когда уже такъ о братнемъ согрѣшеніи Господь повелѣваетъ, то кольми паче о злодѣйственномъ на государя умышленіи" (стр. 159, янв. "Вопросы Жизни").
Это правило было примѣнено въ дѣдѣ царевича Алексѣя. "Алексѣй понялъ, что о. Варлаамъ нарушилъ тайну исповѣди, – и вспомнилъ слова св. Дмитрія-Ростовскаго: "Если бы какой государь или судъ гражданскій повелѣлъ и силой понуждалъ іерея открыть грѣхъ духовнаго сына и если бы мукой и смертью грозилъ, – іерей долженъ умереть паче и мученическимъ вѣнцомъ вѣнчаться, нежели печать исповѣди отрѣшить".
Съ тѣхъ поръ это знаменитое правило Регламента такъ и осталось, въ противность ученію церкви о святости таинства исповѣди. Но Ѳеофанъ пошелъ въ своемъ усердіи еще дальше, доказывая, что "всѣ люди Россійскаго царства, не только мірскіе, но и духовные, да имѣютъ имя самодержца своего, благочестивѣйшаго государя Петра Алексѣевича, яко главы своей и отца отечества, и Христа Господня". Дальше идти было нельзя даже и такой "главѣ разумной", какъ Ѳеофанъ. Онъ надолго начерталъ путь, по которому духовенство шло до сего дня и продолжаетъ идти. "И какъ одно дѣло – воинству, другое гражданству, и врачамъ, и купцамъ, и мастерамъ различнымъ, такъ и пастырю, и всѣ духовные имѣютъ собственное дѣло свое – быть служителями божіими, однако же покорены суть властямъ державнымъ".
Въ романѣ г. Мережковскаго прекрасно обрисована некрасивая роль, какую при Петрѣ играло высшее духовенство въ его борьбѣ съ расколомъ. Освящая своимъ авторитетомъ всѣ ужасныя мѣры того времени, Ѳеофанъ создалъ и тотъ лицемѣрный языкъ, какой установился тогда оффиціально. "Съ противниками церкви поступать надлежитъ съ кротостью и разумомъ, а не такъ, какъ нынѣ, жестокими словами и отчужденіемъ", что въ переводѣ на языкъ дѣйствительности означало – преданіе упорствующихъ въ руки властей предержащихъ, "по многомъ убѣжденіи съ кротостью и смиреньемъ". Для примѣненія этого правила жизнь предоставляла широкое поле, и лучшія страницы романа полны описаніями самосожженій и странныхъ то изувѣрныхъ, то мистическихъ сектъ, куда устремлялись тогда всѣ не мирившіеся съ хитроумными циркулярами Ѳеофана и только-что народившагося синода.
Два почти вѣка отдѣляютъ насъ отъ той знаменательной эпохи, но какъ все это свѣжо и отдаетъ современностью! Только на дняхъ указъ 17 апрѣля поставилъ предѣлъ, отъ котораго начинается новая эра для русской церкви и русскаго народа въ его исканіи "истиннаго благочестія". Читателямъ извѣстна, конечно, любопытная книга г. Пругавина "Монастырскія тюрьмы". Она можетъ служить превосходнымъ комментаріемъ къ Духовному Регламенту и той удивительной прочности, съ которой Петръ и его слуга Ѳеофанъ сковали русское духовенство, превративъ его "въ особый чинъ", по остроумно-насмѣшливому опредѣленію лукаваго Ѳеофана, какъ "и всякое другое мастерство". За эти два вѣка мы почти не видимъ борьбы. Духовенство не только примирилось со своимъ "чиновнымъ" положеніемъ, но очень удобно устроилось въ немъ. Взять хотя-бы, упомянутыя монастырскія тюрьмы, только на самыхъ послѣднихъ дняхъ раскрывшіяся по указу 17 апрѣля. Въ какой странѣ, на протяженіи всего міра, можно было бы указать подходящій примѣръ – духовевство въ роли тюремщиковъ въ двадцатомъ вѣкѣ? Нигдѣ въ мірѣ наше время не знаетъ ничего подобнаго. Такой фактъ, возмущающій даже невѣрующихъ и тѣмъ болѣе оскорбительный для искреннихъ и религіозныхъ людей, сталъ вездѣ давно уже преданіемъ старины глубокой, однимъ изъ проклятій, тяготѣющихъ на средневѣковьи. Но въ Россіи онъ былъ самой реальной дѣйствительностью до 17 апрѣля 1906 г. Еще не дальше года тому назадъ, когда отрывки изъ книги г. Пругавина печатались въ журналѣ "Право", мы лишены были возможности познакомить съ ними читателей, а статья о послѣднемъ гетманѣ запорожскомъ Кальнишевскомъ, протомившемся въ застѣнкѣ Соловецкой тюрьмы свыше тридцати лѣтъ, такъ и не могла появиться на страницахъ нашего журнала. И теперь, когда "кротко-смиренное" обращеніе съ противниками предписано духовенству указомъ 17 апрѣля, невольно возникаетъ сомнѣніе, можетъ ли оно разомъ отвыкнуть отъ двухсотлѣтней практики? Слишкомъ русское духовенство привыкло къ "чиновной" роли, отвыкло отъ "пастырской" и мало подготовлено къ новому положенію, при которомъ ему придется полагаться только на себя. Правда, "новыя вѣянія" коснулись и его, что и выразилось въ странномъ увлеченіи идеей патріаршества. Но увы! "нѣтъ дорогъ къ невозвратному!" Патріаршество не мыслимо безъ большой экономической силы, какую представляли громадныя церковныя и монастырскія имущества семнадцатаго вѣка. Только опираясь на эти имущества, представляло патріаршество извѣстную политическую величину и могло тягаться съ государствомъ, отстаивая свой прерогативы. Такой экономической силы духовенство теперь не имѣетъ и никогда больше имѣть не будетъ. Въ восемнадцатомъ вѣкѣ государство отняло у него его огромныя земли и капиталы и превратило его въ "служилое" сословіе, какимъ и является теперь духовенство. Свободное духовенство возможно только тамъ, гдѣ оно матеріально независимо. И потому то мечты о патріархѣ никогда не выйдутъ у насъ изъ области мечтаній, къ счастью для мірянъ, для которыхъ много удобнѣе имѣть дѣло съ "служилымъ" духовенствомъ, чѣмъ съ независимымъ, какъ показываетъ примѣръ хотя бы Германіи. Даже "желѣзный канцлеръ" въ самый расцвѣтъ своего могущества вынужденъ былъ положить оружіе передъ рясой и смиренно идти въ Каноссу, а партія центра до сихъ поръ самая могущественная и всѣмъ приходится считаться съ нею.