О посещении Петром резиденции архиепископа упоминает и Бёрнет в письме от 9/19 марта к доктору Фаллю, начальнику певческой капеллы в Йорке, говоря в этом письме вкратце о содержании своих разговоров с царем. «Дорогой сэр! — пишет Бёрнет. — После вашего отъезда царь приезжал однажды в Лам-бет, видел таинство причащения и рукоположения и остался очень доволен. Я часто бываю с ним. В прошлый понедельник я провел у него четыре часа. Мы рассуждали о многих вещах;
он обладает такой степенью знания, какой я не ожидал видеть в нем. Он тщательно изучил Св. Писание. Из всего, что я говорил ему, он всего внимательнее слушал мои объяснения об авторитете христианских императоров в делах религии и о верховной власти наших королей. Я убедил его, что вопрос о происхождении Св. Духа есть тонкость, которая не должна была бы вносить раскола в церковь. Он допускает, что иконам не следует молиться, и стоит лишь за сохранение образа Христа, но этот образ должен служить лишь как воспоминание, а не как предмет поклонения. Я старался указать ему великие цели христианства в деле усовершенствования сердца человеческого и человеческой жизни, и он уверил меня, что намерен применить эти принципы к самому себе. Он начинает так сильно привязываться ко мне, что я едва могу от него оторваться… Царь или погибнет, или станет великим человеком»[78]. Как известно, впоследствии в своих воспоминаниях Бёрнет дал довольно невыгодную характеристику Петра. «Я упомянул, — читаем мы в его „History of his own time“ под 1699 г., — в рассказе о прошлом годе о прибытии царя из его страны; об этом я скажу теперь подробнее. Он приехал в ту зиму в Англию и пробыл у нас несколько месяцев. Я часто его посещал, и мне было поручено как королем, так, с другой стороны, архиепископом и епископами быть к его услугам и давать ему те объяснения относительно нашей религии и конституции, которых он пожелает. У меня были хорошие переводчики, так что я мог рассуждать с ним вполне свободно. Он — человек весьма горячего нрава, очень вспыльчивый и крайне жестокий в своей страстности; свою природную горячность он возбуждает еще тем, что пьет много водки, которую с большим прилежанием сам приготовляет; он подвержен конвульсивным движениям во всем теле, и его голова также поражена этим; у него нет недостатка в способностях, и он обладает даже более широкой мерой познаний, чем можно было бы ожидать по его воспитанию, которое было очень недостаточным; недостаток суждения с непостоянством нрава проявляются в нем слишком часто и слишком очевидно;
он имеет наклонность к механическим работам, и, кажется, природа скорее предназначила его быть корабельным плотником, чем великим государем. Это было его главным занятием и упражнением, пока он был здесь; он много работал собственными руками и заставлял всех окружавших его изготовлять модели кораблей. Он рассказывал мне, что он имеет намерение завести большой флот в Азове и с ним напасть на Турецкую империю; но он не казался способным провести такое большое предприятие, хотя с тех пор его образ действий в его войнах обнаружил в нем больший гений, чем казалось в то время. Он выражал желание уразуметь наше учение, но не казался расположенным исправить положение в Московии. Он действительно решил поощрять учение и дать внешний лоск своему народу, посылая некоторых из своих подданных в чужие страны и приглашая иностранцев приезжать и жить среди них. Он все еще опасался замыслов своей сестры. В его характере была смесь страсти и жестокости. Он решителен, но мало смыслит в военном деле и, кажется, вовсе не любознателен в этом отношении. Часто с ним видаясь и много с ним беседуя, я не мог не преклониться перед глубиной провидения Господа, что оно возложило на такого свирепого человека такую неограниченную власть на весьма большой частью мира.
Давид, созерцая великие дела, какие Господь сотворил на пользу человека, восклицает в размышлении: „Что есть человек, что ты помнишь его?..“[79] Но здесь и там бывает случай опровержения этих слов, и человек кажется очень ничтожным в видах Господних, когда такое лицо, как царь, может держать у себя как бы под ногами такое множество народа, подвергая его своей ненасытной подозрительности и дикому нраву. Отсюда он отправился к венскому двору, где предполагал остаться некоторое время, но был вызван домой скорее, чем думал, по поводу открытия замыслов или по подозрению о замыслах его сестры. Иностранцы, которым он очень доверял, были так верны ему, что эти замыслы потерпели крушение раньше, чем он вернулся; но по этому случаю он дал волю своей ярости по отношению ко всем, кого подозревал: несколько сот их было повешено вокруг Москвы; говорили, что несколько голов он отрубил собственной рукой, и он так далек был от раскаяния или проявления какой-либо мягкости, что, казалось, даже услаждался этим. Как долго будет он бичом этой нации или своих соседей, один только Господь знает»[80].