Резче и отчетливее всего, надо полагать, запечатлелся в душе Петра английский корабль, к которому было наиболее сильное тяготение, корабль, выстроенный по тем методам, за раскрытием тайны которых он и поехал в Англию. Громады английских трехпалубных морских гигантов с десятками выглядывавших из бортов пушек, легко, однако, носившиеся по воде на крыльях сложной системы парусов, спитхедский морской бой, во время которого ревели пушечные залпы, внушительные верфи Портсмута и Чатама, лава расплавленного металла на артиллерийских заводах Вулича, лес мачт английского торгового флота по течению Темзы, по которой много раз вверх и вниз скользила царская яхта, сложные по тому времени машины монетного двора в Тауере — вот, думается, наиболее яркие образы, возникавшие перед Петром, когда он расстался с Англией.
За ними, может быть, уже менее ярко вставали очертания Лондона, огромного города с запавшими в память силуэтами его величественных строений; поднимался неприятный осадок воспоминаний о бесчисленной толпе на улицах и площадях, так надоедавшей своим неотвязным любопытством; теснились представления о вещах, возбудивших внимание, звучали отголоски разговоров с людьми, с которыми приходилось так или иначе соприкасаться.
Перед мысленным взором в более или менее живых образах проходили чередой люди, привлекшие к себе наибольшее внимание: холодный, сдержанный и замкнутый король Вильгельм, о ком так много думалось еще в далекой Москве, к которому так рвалось пылкое воображение юности; епископ Бёрнет, с которым так занимательно было говорить о вопросах веры; храбрый, предприимчивый, увлекающийся моряк Кармартен, чья любовь к морю и морским приключениям находила себе такой живой отзвук в сердце Петра; другие лица, десятки других встречавшихся лиц. Все эти впечатления входили новым и обильным запасом в душевное богатство Петра. Даже и то, что не останавливало на себе его особенного внимания, как, может быть, заседание парламента, сложное устройство Оксфордского университета, виды небольших посещенных им городов, театральное зрелище, украшавшие королевские дворцы предметы искусства, все виденное и слышанное, все эти иногда совсем бледные и колеблющиеся восприятия не пропадали даром, и из тысячи таких ежедневных духовных отпечатков слагался тот общий, может быть, в значительной мере смутный и неясный фон, который должен был неизбежно сопутствовать уносимому Петром с собой представлению об Англии.
Но в свою очередь, и Петр оставлял по себе впечатления и воспоминания в стране, которую покидал. «Его путешествие, — писал Маколей в середине XIX в., — эпоха в истории не только его страны, но и нашей и всего человечества»[211]. Современники посещения Петром Англии отнеслись к нему различно. Для лондонской толпы, стекавшейся на него глазеть, это была редкостная заморская диковина; высшее английское общество интересовалось им мало, мало его замечало, поговорило несколько о его странностях и причудах и скоро стало его забывать; двор видел в нем дикаря, тяготился неожиданными его выходками и, конечно, более радовался его отъезду, чем его прибытию; епископ Бёрнет предсказывал ему или гибель, или значение великого человека, не понимал его казавшегося столь односторонним увлечения кораблестроением и отрицательно к этому увлечению отнесся. Самую недобрую память по себе оставил Петр, несомненно, у адмирала Джона Бенбоу, арендатора дома Says-Court в Дептфорде. Почтенный адмирал при переселении царя из Лондона в Дептфорд неохотно уступил ему свое помещение. Вид, в котором царь и его спутники оставили дом и принадлежавший к нему сад, был таков, что адмирал, вероятно, пожалел о данном им согласии; во всяком случае, он принужден был отказаться от возобновления аренды, срок коей истекал. Все в оставленном владении было предано полнейшему разрушению. Адмирал обратился к английскому правительству с ходатайством о возмещении ему убытков. Бумаги по этому делу сохранились в английских архивах; они любопытны потому, что бросают свет на житье Петра в Дептфорде и рисуют нравы компании, обитавшей в доме Says-Court.