Европейскость слилась у него в подсознании с безопасностью.
Эта смычка окончательно укрепилась в Голландии, которая, будучи несколько раз разгромлена французами на суше и англичанами на море, как раз тогда, позабыв былые амбиции, начала становиться тихой и сытой заводью Европы. Здесь было мирно и упорядоченно. Здесь можно было не озираться по сторонам, не бояться ни яда, ни ножа, и спокойно, увлеченно, с полной отдачей заниматься делом.
Поэтому совершенно здравое, рационально оправданное
стремление перенимать передовой европейский опыт приняло у Петра гротескные, нелепые, порой отталкивающие черты. Идиотские вшивые парики, которые носили европейские министры – давай и нам парики. Бороды долой, хоть топором. Вся национальная атрибутика оказалась для Петра тем, что в психологии, кажется, называют больными предметами. И, напротив, чем больше было вокруг атрибутики европейской, вплоть до голых нимф на картинах в гостиной – тем комфортнее, тем непринуждённее он себя ощущал. И поэтому в том по-европейски регулярном государстве, которое он строил – и это было реальным прогрессом, не должно было остаться ничего, что напоминало бы ему о страхах детства – и это было, мягко говоря, чересчур.
Подкупает его личная неприхотливость, которую вряд ли можно вывести из детских страхов, разве что притянув за уши: чем меньше в здании помещений, тем меньше мест, где могут укрыться убийцы. Неубедительно. Но посмотрите на домик герра Питера в Питере и сравните, скажем, с дворцом в Форосе, который, никого еще не победив (впрочем, вскоре выяснилось, что сам-то он и комара победить не в состоянии), начал строить Горбачев, едва заняв место генсека; брежневской дачи в Ливадии и хрущёвской в Пицунде ему показалось мало, там как-то очень все было просто, не комфортно, не по-европейски. Петру, как всякому реальному реформатору, просто некогда было наслаждаться комфортом. И, похоже, он не чувствовал в том потребности, ему это было просто неинтересно, делать дело куда интереснее – хоть в избе на токарном станке, хоть на ратном поле.
А то, что он строил дворцы – так в ту пору все короли жили не иначе, как во дворцах. Где еще устраивать ассамблеи и давать вертеться двору? Чем еще производить впечатление могущества на подданных и на иностранцев? Недаром ведь эти грандиозные постройки называются не Петр-палас и не Екатерин-палас, а Петер-гоф и Екатерин-гоф.
Многие иные его личные качества уже перечислены да и, по сути, общеизвестны. Практически все они относятся к положительным. Сила воли, талант организатора, умение держать удар, масштабность исторического видения и предвидения, последовательность в достижении целей, научное любопытство и страсть к сбору диковин… Вот они, на мой взгляд, уж точно были даны ему отдельно от ранних психологических травм. Можно ли вывести музыкальное дарование Моцарта из детских страхов? А математические способности Ньютона? А конструкторские и организаторские способности Королева?
Попробуйте ответить на эти вопросы сами, но, мне кажется, даже задавать их глупо.
Трагическая и титаническая личность…
Да, нетерпимость к чужому мнению.
Но ведь цейтнот! Из года в год, из года в год! К понедельнику верфь должна быть готова – какие тут разговоры? Чуть больше двух веков спустя, на рубеже 20-х и 30-х годов прошлого века, большевик Киров сказал: «Время спорить прошло, пришло время работать». Петр в этом состоянии жил почти всю жизнь. И заставлял в нем жить других.
Да, жестокость к политическим противникам.
Что такое жестокость? Это неоправданная, выходящая за рамки общепринятой морали жесткость.
Но уже довольно давно всем здравомыслящим людям было понятно, что людей определённой среды нелепо судить по нормам морали другой, более мягкой, более продвинутой эпохи или страны; такие суждения не приближают, а отдаляют и, в сущности, делают невозможным понимание.
Вот что еще почти два века назад писал в предисловии к своей «Хронике царствования Карла IX» Проспер Мериме:
«Мехмет-Али, имевший в лице мамелюкского бея соперника по власти над Египтом, однажды приглашает к себе на праздник в свой дворец всех начальников мамелюкского войска. Они пришли. Едва вступили они во внутренний двор, как за ними заперли ворота; албанские стрелки, спрятанные на верхней галерее, мгновенно расстреливают вошедших; и вот с этой минуты Мехмет-Али безраздельно владеет Египтом.
А мы? Мы заключили договор с Мехметом-Али. Мехмет-Али пожинает дань уважения Европы, и газеты провозглашают его великим человеком, его именуют благодетелем Египта…
Если бы у одного из нынешних министров – позвольте не называть его фамилии – были бы под рукой «албанцы», готовые начать стрельбу по его команде, и если бы на одном из званых обедов он раскроил бы черепа выдающимся левым депутатам, то, как факт, этот поступок был бы ничем не хуже деяния египетского султана, но все дело в том, что нравственно он показал бы себя в сто раз преступнее: убийство не в наших нравах. Однако, вышеупомянутый господин министр сошвырнул с должностей многих избирателей левых партий, сместил мелких чиновников, припугнул тех, кто повыше, и этим способом добился организации депутатских выборов, ему угодных. Уверяю вас, что Мехмет-Али, сделайся он французским министром, удовольствовался бы точно таким же способом; равно, как я не сомневаюсь, что министр Франции, пересаженный в Египет, счел бы необходимым использовать стрельбу, так как вряд ли простое смещение с должности оказало бы достаточное воздействие на характер мамелюков».