Английский посол Кейт того же мнения на этот счет, и он говорит, что «с императрицей в государственных делах не советуются вовсе и вообще видно из всего, что она решительно не пользуется при дворе никаким вниманием».
При парадных приемах, обедах и т. п. её вовсе не видать и, как сообщает Мерси, чтобы не быть свидетельницей безграничного беспорядка и самых непозволительных сцен, присущих этим торжествам, «Екатерина запирается в своих покоях и проводит целые вечера и ночи в самых горячих слезах».
Последними словами добродушный француз нашей матушке-царице уж слишком услужил, она действительно в ту пору немало рыдала и страдала нервами, но о причине этих слез рассказал бы нам лейб-акушер её величества совсем иное: она была беременна от Орлова (графом Бобринским!). Да к тому же если она и держалась в стороне от петровских попоек и скандальных пиршеств, то и это происходило не из чувства особого приличия, с которым она данным давно порвала всякие связи, а просто сидела взаперти и в тиши пировала и безобразничала, быть может куда неприличнее еще Петра и его гостей, со своими любовниками: там Петр с Воронцовой, здесь же Екатерина со своими широкоплечими virorum obscurorum…
Далее напомним еще, что Петр воспретил придворному ювелиру Паузье отпускать бриллианты царице, хотя, как передает этот Паузье, Екатерина и не имела почти что никаких драгоценных камней или золотых вещей, так что любая купчиха или придворная дама могла куда богаче нарядиться и украсить себя, чем самодержица всея России.
Садовнику был дан приказ не давать государыне тех фруктов, которым она отдает особое предпочтение. С гоф-дамами Петр обращался настолько бестактно и внушал им такие инструкции, что их отношения к Екатерине стали далеко не таковыми, как это должно быть по положению. Почетом как к монархине, она давно уже вовсе не пользовалась!
Граф Гордт, шведский уполномоченный, рассказывает в своих записках, что на одном из торжественных приемов, когда зал был переполнен всевозможными сановниками, генералами и пр., удостоился он чести беседовать с государыней, как вдруг подходит к нему Петр и уводит его на совершенно другой конец комнаты, прервав таким образом разговор и заставляя одураченную царицу покраснеть со стыда… Да таков был этот юродивый правитель, но и это еще не всё, что о нём сохранила для нас заботливая история…
Как-то Петр неожиданно заехал к старику Дашкову и изъявил при этом свое неудовольствие в том, что не видит графиню Дашкову, позднейшего президента Академии Наук, при дворе. Нечего было делать, Дашкова при первом случае хотела поправить свой промах и отправилась. Петр, понизив голос, стал ей говорить и том, что она, наконец, навлечет на себя его негодование и может потом очень горько раскаяться в том, «потому что легко может прийти время, к которое Романовна (так называл он свою любовницу) будет на месте той».
Дашкова сделала вид, что не понимает, о чём государь говорит, и торопилась занять свое место в любимой игре Петра. В этой игре (campis, как она называлась) каждый играющий имеет несколько марок, у кого остается последняя, тот выигрывает. В кассу каждый клал десять империалов, что по тогдашним доходам Дашковой составляло немалую сумму, особенно потому, что когда проигрывал Петр, он вынимал новую марку из кармана и клал ее в пулю, — так что он почти каждый раз выигрывал. Как только игра кончилась, государь предложил другую, Дашкова отказалась; он пристает к ней до того, чтоб она дальше играла, что пользуясь «правами избалованного ребенка», она сказала ему, что она недостаточно богата, чтоб проигрывать наверное, что если б его величество играл как другие, то по крайней мере были бы шансы выигрыша. Петр отвечал своими «привычными буфонствами», и Дашкова откланялась.
Когда она проходила рядом зал, наполненных придворными и разными чинами, она подумала, что попала в маскарад: никого нельзя было узнать. Дашкова не могла видеть без смеха семидесятилетнего князя Трубецкого, одетого в первый раз от роду в военный мундир, затянутого, в сапогах со шпорами, словом, совсем готового на самый отчаянный бой. «Этот жалкий старичишка, — прибавляет она, — представлявшийся больным и страждущим, как это делают нищие, пролежал в постели, пока Елизавета умерла; ему стало лучше по провозглашении Петра царем: узнавши, что «всё обошлось хорошо», он тотчас вскочил, вооружился с ног до головы и явился в полк, по которому числился». И таких шутов было тогда не мало!