Жестокое обращение великого князя с собаками стало известно императрице Елизавете Петровне, и она сделала ему наставление „касательно жестокости и нечувствительности к несчастиям людей и мучениям животных“, — так записал Штелин о мерах, принятых императрицей по поводу жестокого племянника».
Два сюжета, упомянутых Екатериной, не нашли подтверждения другими источниками. В этом нет ничего удивительного, поскольку первый из них касался интимных отношений великого князя. Вскоре после приезда будущей супруги в Россию он поделился с нею своей тайной и «сказал мне, что ему всего более нравится во мне, что я — его двоюродная сестра, и что по родству он может говорить со мной откровенно; вслед за тем он мне открылся в своей любви к одной из фрейлин императрицы, удаленной от двора по случаю несчастья ее матери, госпожи Лопухиной, которая была сослана в Сибирь; он мне объяснил, что желал бы жениться на ней, но что готов жениться на мне, так как этого желает его тетка».
В том-то и дело, что подобные откровенности великий князь позволял себе несколько раз. «Через две недели после свадьбы он опять признался мне в своей страсти к девице Корф, императорской фрейлине». В очередной раз великий князь влюбился во время путешествия двора императрицы в Прибалтику: «В Ревеле великий князь временно влюбился в мадам Цедерпарле и по обыкновению не замедлил открыться мне в этой любви».
Еще одно увлечение супруга Екатерина зарегистрировала в 1756 г., когда он поссорился с графинею Воронцовой и влюбился в девицу Теплову, племянницу Разумовского.
Другой эпизод мог быть отмечен кем-либо из окружения великого князя, но никто из них не оставил ни дневников, ни воспоминаний. Да и сама Екатерина II обнаружила описанный ею факт случайно. «Однажды, — рассказывает она, — я вошла в комнату высочества и была поражена представившимся зрелищем. Посередине кабинета, который он устроил себе, прорубивши стену, была повешена огромная крыса. Я спросила, что это значило, и получила в ответ, что крыса эта совершила уголовное преступление и по военным законам подверглась жесточайшему наказанию, что она забралась на бастион карточной крепости, стоявшей у него на столе в этом кабинете и на одном из бастионов она съела двух поставленных на стражу часовых из крахмала, что за это он приказал судить преступницу военным судом, что его собака-ищейка поймала крысу, которую затем повесили с соблюдением всех правил казни и которая в течение трех суток будет висеть на глазах публики для внушения примера».
Думается, что оба странных события, хотя и не подтверждаются другими источниками, вполне укладываются в рамки ребячливого поведения великого князя и не вызывают сомнения в том, что они действительно имели место. Во-первых, невозможно оспорить общее впечатление, вынесенное ангальтцербтской принцессой от знакомства с голштинским принцем во время первых недель пребывания ее в России. «Уже тогда, в это короткое время, я увидала и поняла, как мало он ценил народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держался лютеранства, что не любил своих приближенных, и что был очень ребячлив». Во-вторых, по мере взросления великого князя стали отчетливо проявляться различные негативные свойства его натуры.
Ребячливость, проявлявшаяся во многих его поступках, свидетельствовала о том, что он как бы остановился в своем развитии. Знаменитому мемуаристу А. Т. Болотову довелось наблюдать забавы Петра Федоровича с вельможами, когда он стал императором: уподобившись малолетним ребяткам, после обеда «все первейшие в государстве люди, украшенные орденами и звездами, вышли в сад и стали прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом сзади и друг друга валили наземь… Хохот, крики, биение в ладоши раздавались всюду».
А. Т. Болотов, имевший возможность по долгу своей службы бывать часто при дворе и наблюдать поведение императора, отметил наряду с его увлечением детскими забавами такую непривлекательную черту, как страсть к вину. Она не осталась незамеченною и иностранными наблюдателями. Один из них писал: «Жизнь, которую ведет император, самая постыдная: он проводит свои вечера в том, что курит, пьет пиво, и прекращает эти оба занятия иначе, как только в пять утра или шесть часов утра и всегда мертвецки пьяным». Другой иностранец-современник вторит первому: двор в Петербурге приобрел «вид и тон разгулявшейся казармы». Современник — француз Фавье отметил стремление Петра III подражать Петру Великому, причем избрал для подражания не самую привлекательную его черту, а «страсть к горячительным напиткам и в высшей степени безразборчивую фамильярность в обращении».