Пётр ещё больше смешался: «Не выдавайте меня и не говорите никому; это Крузе мне сказала, что вы любите Петра Чернышёва». Вот он уже просит не выдавать его самого и называет свой источник. Возможно, великий князь лукавил, указывая на младшего лакея вместо старшего. Если так, то он сам давал жене способ оправдаться. Екатерина тут же схватилась за брошенную соломинку: «Это страшная клевета; во всю жизнь я почти не говорила с этим лакеем; легче было бы подозревать меня в привязанности к вашему любимцу Андрею... его вы ежечасно посылали ко мне, я постоянно видела его у вас, у вас с ним разговаривала, и мы с вами постоянно с ним шутили».
Тут великая княгиня уже сама идёт в атаку, почти открывает карты и ловко объединяет себя с мужем: «вашему любимцу», «вы ежечасно посылали ко мне», «видела его у вас», «мы с вами постоянно с ним шутили». Возразить Петру нечего. «Откровенно скажу вам, — признался он, — что мне трудно было этому поверить и что меня тут сердило, так это то, что вы не доверили мне»52. Некоторые исследователи считают, что Пётр попытался поймать жену. Но ведь сам он всегда делился с ней сердечными тайнами и мог рассматривать иное поведение как нарушение доверия. Возможно, Пётр ещё сам не разобрался: ревнует ли он жену или равнодушен, претендует на её любовь или на дружбу? Думаем, что до самого конца он не сделал выбора. А в сочетании эти чувства выглядели необычно и сбивали Екатерину с толку.
Мы не знаем, так ли на самом деле происходил разговор. Если так, то следует заметить: Екатерина оправилась чрезвычайно быстро, чтобы вести беседу, где на каждом слове можно было поскользнуться. Она принадлежала к тем бойцам, которые сразу же вскакивают на ноги после удара, повалившего их наземь. Недаром Мардефельд доносил в Берлин, что великая княгиня «умеет делать хорошую мину при плохой игре»53.
Однако тем дело не закончилось. Примирение супругов вовсе не входило в планы противоборствующей стороны. Но логика политических событий опять подталкивала молодожёнов друг к другу. В июне они узнали о заключении союза между Россией и Австрией. Договор 1746 года обязывал державы действовать совместно против Пруссии и Турции, его творцом был Бестужев. «Инфлюэнция», как тогда говорили, прусского короля оказалась надолго пресечена австрийским двором. Тридцатитысячный русский корпус двинулся на берега Рейна, чтобы принять участие в войне за Австрийское наследство на стороне Марии Терезии против её французских и испанских врагов54.
Канцлер провёл партию блестяще: разобщил круг друзей Фридриха II, внёс раскол в их ряды из-за шведского кронпринца и штатгальтерства — вопросов, прямо скажем, второстепенных для русской политики, перетянул на свою сторону великого князя, которому Голштиния застила весь мир, и таким образом парализовал прусское влияние. Пока малоопытные противники дрались за «дядю Адольфа» против «дяди Августа», Алексей Петрович успел сделать важное дело. Понял ли уже тогда великий князь, что его подставили? Вполне вероятно. Но он ещё некоторое время сохранял с Бестужевым видимость добрых отношений, хотя, по словам Финкенштейна, «ненавидел в глубине души»55.
Вскоре мужа Чоглоковой назначили обер-гофмейстером к Петру, и кольцо креатур канцлера вокруг великокняжеской четы замкнулось. В начале августа Елизавета Петровна передала племяннику и его жене приказание говеть. Исповедовать их пришёл псковский епископ Симон Тодорский. «Невинное простодушие», с каким молодые люди отвечали на расспросы, обезоружило священника. Он прямо спросил Екатерину: «Не целовала ли она одного из Чернышёвых?» На что великая княгиня ответила: «Это клевета». Тогда у епископа вырвалось: «Какие злые люди!»56 «Полагаю, наш духовник сообщил нашу исповедь духовнику императрицы, — заключала Екатерина, — а этот последний передал Её императорскому величеству, в чём дело, что, конечно, не могло нам повредить»57.
Задумаемся над сказанным. Для великого князя и его жены не существовало даже тайны исповеди. Вся жизнь протекала под неусыпным оком государыни. Удивительно ли, что молодые люди изнывали? Но и жалобы с их стороны выглядели как оскорбление величества.
«Политическая тюрьма»
Напротив, они должны были постоянно ощущать виноватыми себя, чему немало способствовала новая обер-гофмейстерина. На следующий день после представления Марьи Симоновны, вспоминала Екатерина, «великий князь отвёл меня в сторону, и я ясно увидела, что ему дали понять, что Чоглокова приставлена ко мне, потому что я не люблю его». Её «считали чрезвычайно добродетельной, потому что тогда она любила своего мужа до обожания; она вышла за него замуж по любви; такой прекрасный пример, какой мне выставляли напоказ, должен был, вероятно, убедить меня делать то же самое»58.