Следует заметить, что упомянутые выше «неоспоримые истины» нуждаются в известной корректировке, позволяющей лучше понять характер Ростопчина. Долгое время его отношение к наследнику было отрицательным. В этом отношении много говорят его письма к С.Р. Воронцову. 27 июля 1793 года Ростопчин весьма откровенно делится своими взглядами на Павла Петровича: «Он очень на меня рассчитывает, расточает мне внимание и любезности, говорит, что я с ним могу быть, как мне хочется, и это меня чрезвычайно стесняет, ибо для меня нет ничего в свете страшнее после бесчестия, как его благосклонность(курсив наш. – О. И.)112. «Зная лучше других, – сообщает в письме от 20 июля 1794 года Федор Васильевич С.Р. Воронцову, – насколько его характер склонен к перемене, я мало полагаюсь на теперешние его чувства и буду всеми мерами стараться не заходить слишком далеко в сближении с ним. Всего вернее ни во что не вмешиваться. Притом, его тайны не имеют для меня ничего привлекательного, и я предпочел бы явную опалу и его ненависть унижению себя неблаговидною угодливостию, которые многие считают дозволенным и нисколько не преступным средством» (курсив наш. – О. И.)113. 8 декабря 1795 года тому же адресату Ростопчин сообщал: «Я все в тех же отношениях с великим князем-отцом: избегаю его откровенности, никогда не приучаю его видеть меня два дня сряду и говорю ему правду, насколько это возможно при его характере. Он говорит, что я также необходим ему, как воздух, но я хорошо знаю цену этим выражениям, и они не действуют на мои нервы. Я с ним езжу верхом, могу приходить к нему в кабинет, но имею свой неизменный план действий, от которого не уклонялся еще ни на минуту» (курсив наш. – О. И.)114. Правда, в 1796 году отношение Ростопчина к наследнику заметно, если верить его словам, изменяется. Так, в письме к Воронцову от 22 февраля он замечает: «…Чувство благодарности за дружественное расположение великого князя внушило мне решимость доказать ему, в какой мере я ценю это расположение. Видя, как он всеми забыт, унижаем и оставлен в пренебрежении, я не хочу видеть его недостатков, происходящих, быть может, от характера, ожесточенного обидами. Он осыпал меня милостями, и я внимаю лишь голосу моего сердца. Я слишком чужд расчетов честолюбия, чтоб предаваться каким-либо мечтам о будущем…» – и тут же прибавляет: «Я люблю великого князя от всего сердца, соболезную ему и надеюсь, что он совершенно переменится, когда выйдет из настоящего положения(курсив наш. – О. И.)115. Однако, по нашему мнению, именно последнее – воцарение Павла – двигало более всего Ростопчиным, когда особенно стали заметны немощи Екатерины II. Итог этим рассказам подводит письмо Ростопчина от 2 ноября 1798 года, в котором он пишет: «Я привязался к государю, когда он еще был великим князем, за то, что все его избегали и что его благосклонность была пятном, а выраженное им кому-нибудь презрение служило в пользу. Вступив на престол, он осыпал меня благодеяниями. Вот паша связь; я ему вереи, потому что так присягал. Я был прям и честен, за это подвергся преследованиям; думал вслух, за это меня прогнали. Вот я вернулся, не взлелеяв никакого чувства мести; но могу только негодовать, видя, что государь, расточивший миллионы благодеяний, не имеет у себя верных слуг. Его ненавидят даже собственные его дети; великий князь Александр ненавидит своего отца, великий князь Константин боится его. Дочери, руководимые, как и все прочее, матерью, с отвращением смотрят на отца; между тем все ему улыбаются, будучи рады видеть его погибель» (курсив наш. – О. И.)116. Если бы Екатерина Павловна знала, что на самом деле в свое время писал Ростопчин об отношении к ее отцу.
В «Записке о мартинистах» Ростопчин, говоря о смерти Петра Федоровича, замечает, что она была «несправедливо приписана» Павлом Екатерине и «изглажена из памяти Европы 36-ти летним славным царствованием»117. Все это вызывало бы большое удивление, если бы мы не знали, для чего это делалось. Как же это так? Ведь было же найдено ОР3, и Павел якобы произнес уже упоминавшиеся слова о невиновности матери, как сообщает нам Дашкова, несомненно со слов Ростопчина. Как нам кажется, в «Записке о мартинистах» Федор Васильевич значительно ближе к истине. Федор Головкин, церемониймейстер при дворе Павла I, писал: «Первая мысль, озаботившая Павла I по восшествии на престол, состояла в том, чтобы опозорить память своей матери»118. Что стоило одно перезахоронение останков Петра III, а также уничтожение во всех губерниях и присутственных местах подробного манифеста о восшествии на престол Екатерины II от 6 июля 1762 года, а также современных газет, его содержащих119?!